вышел из критической категории, но он все еще не вышел из этого положения. Ему предстоял долгий путь исцеления; я была полна решимости быть рядом с ним на протяжении всего этого времени. Он то приходил в сознание, то терял его, что было ожидаемо, но я эгоистично хотела, чтобы он проснулся, смог заговорить, подтвердить, что он здесь, а я не в каком-то осознанном сновидении, используемом в качестве механизма преодоления.

Несколько часов спустя меня разбудил ото сна кашляющий звук. Я вскочила, игнорируя легкий дискомфорт в шее, где я неловко спала, направляясь прямо к отцу, глаза которого были открыты. Живой. Он действительно был здесь.

Когда я подошла к нему, аппарат заработал, и я осторожно поднесла соломинку к его губам. Он выпил немного жидкости, и медсестры засуетились вокруг него, проверяя мониторы и его карту. Я отступила, позволяя им делать то, что у них получалось лучше всего, пока он четко отвечал на вопросы, его голос был скрипучим вместо обычного тона, но этого следовало ожидать. Он не сводил с меня глаз. Мой отец, я никогда не переставала нуждаться в нем, по правде говоря.

Когда медсестры вышли, я подошла к нему и села в кресло, в котором провела много часов за последние несколько дней, схватила его за руку и сжала ее. Ты здесь, ты здесь. Его рука сжалась в моей.

— Привет, милая.

— Ты чуть не умер, — выдавила я.

— От меня так легко не отделаешься, — пошутил он. Я закатила глаза.

Тяжелые минуты молчания прошли между нами, когда мы встретились взглядами. Этот человек…

— Я думала…

— Я знаю, — его голос стал серьезным, — И я понимаю, почему ты думала, что я замешан в этом, когда тебе не рассказали другую сторону истории.

Он смерил меня взглядом.

— Ты знаешь, что я внедрился к ним, верно?

Я кивнула, и он испустил тяжелый вздох облегчения, от которого все его существо расслабилось.

Никто не был виноват, кроме мэра, его сына и тех, кто охотно вел с ними дела. Совы и все, что Крис объяснил об этой ситуации, были еще одной вещью, которую я отодвинула на задний план, чтобы подумать о ней в более подходящее время. Требовалось расшифровать слишком многое, и мой мозг не мог справиться с натиском информации.

— Мне жаль.

Я посмотрела в глаза моего отца, мои были полны сожаления и правды. Сожаления о том, что когда-либо сомневалась в нем, верила, что он мог быть замешан во что-то настолько отвратительное.

— Тебе никогда не нужно извиняться передо мной, и никогда за это. Понимаешь? — его глаза вспыхнули, и он стиснул зубы: — Если бы я знал…

Он так и не узнал, что я была замешана. Это было скрыто от него. С каждым из нас играли по-своему.

— Папа… — я оборвала его.

Он бросил на меня многозначительный взгляд, и я замерла.

— Нет, Милла! Ты послушай меня прямо сейчас. Когда у тебя в конце концов, через много лет, появятся собственные дети, ты поймешь, что твоя жизнь ничто по сравнению с их жизнью. Ты бы с радостью встала рядом, перед ними и позади них, чтобы защищать их жизни, не важно, какой ценой для тебя самой. Ты и Делейни — это все, что имеет значение для меня, моя плоть и кровь. Я бы умер от тысячи порезов миллион раз, если бы это дало кому-то из вас шанс выжить, каким бы маленьким он ни был. Итак, ты никогда не будешь извиняться за действия других. Ты никогда не склонишь голову от стыда за то, чему они тебя подвергли. Ты так долго держала эту тяжесть в себе, но теперь ты будешь полагаться на меня, чтобы держать ее высоко. Тебе нужны люди вокруг, чтобы принять на себя тяжесть этой короны.

— Тяжела голова, на которой корона, — сказала я, процитировав поговорку, которую папа всегда читал нам с Делани в детстве.

Он всегда вселял в нас уверенность в себе и твердость характера, заставляя понять, что даже в мире, полном мужчин, которые верили, что они доминировали, женщины равны им и могли быть справедливыми, если не более могущественными.

— И какая же ты королева.

Я моргнула и внутренне взбодрилась.

— Мне нужно кое в чем признаться.

Я убрала свои руки из его, подложив их под бедра, чтобы они перестали дрожать. Черт возьми, это было тяжело.

— Тем не менее, ты лежишь здесь… — я замолчала. Вероятно, это было самое неподходящее время.

— Продолжай, — сказал он.

— Итак… — я вытянула руки и вцепилась в подлокотники стула. — Ты дедушка.

Я поморщилась.

Монитор, регистрирующий его жизненные показатели, громко пискнул. Моя голова резко повернулась, когда на панели пульса появилась строчка. Черт. Из-за меня у моего отца случился сердечный приступ.

Только когда цифры немного упали, он заговорил:

— Объясни.

Я посмотрела на выход, задаваясь вопросом, смогла бы я сбежать. Конечно, это было бы проще, чем объяснять. Повзрослей, Милла. Раздраженная тем, что мой внутренний голос был разумным, я поджала губы, прежде чем просто сказать ему это напрямик.

— У меня есть сын, его зовут Кай. А его отец — Адам, — руками я сжала спинку стула, произнося его имя вслух. — Ему три года.

Глаза отца выпучились, но он продолжал слушать.

— У меня никогда не было с ним отношений, все это время его скрывали от меня. И мне действительно нужно, чтобы ты помог мне разобраться в этих родительских делах, потому что я чертовски волнуюсь.

Я снова схватила его за руки. Я позволила ему увидеть беспокойство, охватившее меня.

Беспокоиться, что я не буду достаточно хорошей матерью. Что Кай заслуживал кого-то лучше меня. Что я понятия не имела, что делала. Я не ожидала, что узнала бы все, но я ничего не знала. И это сломило меня еще немного.

Что, если бы я не подходила Каю? Что, если бы он страдал, находясь со мной? Что, если бы он обижался на меня? Я сглотнула, в горле пересохло.

— Итак,… тебе было шестнадцать,