— Пилар сказала мне, что они как будто есть в вашей стране.Она прочитала про них в журнале. Она сказала мне, что я должна научитьсяговорить по-английски, и говорить хорошо, так, чтобы тебе никогда не пришлосьменя стыдиться.

— Когда она тебе все это сказала?

— Сегодня, когда мы укладывали вещи. Она только про то иговорила, что я должна делать, чтобы быть тебе хорошей женой.

Кажется, и она тоже в Мадрид ездила, подумал Роберт Джордан,а вслух сказал:

— Что она еще говорила?

— Она сказала, что я должна следить за собой и беречь своюфигуру, как будто я матадор. Она сказала, что это очень важно.

— Она права, — сказал Роберт Джордан. — Но тебе еще многолет не придется об этом беспокоиться.

— Нет. Она сказала, что наши женщины всегда должны помнитьоб этом, потому что это может начаться вдруг. Она сказала, что когда-то онабыла такая же стройная, как и я, но в те времена женщины не занималисьгимнастикой. Она сказала мне, какую гимнастику я должна делать, и сказала, чтоя не должна слишком много есть. Она сказала мне, чего нельзя есть. Только язабыла, придется опять спросить.

— Картошку.

— Да, картошку и ничего жареного, а когда я ей рассказала,что у меня болит, она сказала, что я не должна говорить тебе, а должнаперетерпеть, так, чтобы ты ничего не знал. Но я тебе сказала, потому что яникогда ни в чем не хочу тебе лгать и еще потому, что я боялась, вдруг тыподумаешь, что я не могу чувствовать радость вместе с тобой и что то, что былотам, на горе, на самом деле было совсем не так.

— Очень хорошо, что ты мне сказала.

— Правда? Ведь мне стыдно, и я буду делать для тебя все, чтоты захочешь. Пилар меня научила разным вещам, которые можно делать для мужа.

— Делать ничего не нужно. То, что у нас есть, это нашеобщее, и мы будем беречь его и хранить. Мне хорошо и так, когда я лежу рядом стобой, и прикасаюсь к тебе, и знаю, что это правда, что ты здесь, а когда тыопять сможешь, тогда у нас будет все.

— Разве у тебя нет потребностей, которые я могла быудовлетворить? Она мне это тоже объяснила.

— Нет. У нас все потребности будут вместе. У меня нетникаких потребностей отдельно от тебя.

— Я очень рада, что это так. Но ты помни, что я всегдаготова делать то, что ты хочешь. Только ты мне должен говорить сам, потому чтоя очень глупая и многое из того, что она мне говорила, я не совсем поняла. Мнебыло стыдно спрашивать, а она такая умная и столько всего знает.

— Зайчонок, — сказал он. — Ты просто чудо.

— Que va, — сказала она. — Но это не легкое дело — научитьсявсему, что должна знать жена, в день, когда сворачивают лагерь и готовятся кбою, а другой бой уже идет неподалеку, и если у меня что-нибудь выйдет не так,ты мне должен сказать об этом, потому что я тебя люблю. Может быть, я не всеправильно запомнила: многое из того, что она мне говорила, было очень сложно.

— Что еще она тебе говорила?

— Ну, так много, что всего и не упомнишь. Она сказала, чтоесли я опять стану думать о том нехорошем, что со мной сделали, то я могусказать тебе об этом, потому что ты добрый человек и все понимаешь. Но чтолучше об этом никогда не заговаривать. Разве только если оно опять начнетмучить меня, как бывало раньше, и еще она сказала, что, может быть, мне будетлегче, если я тебе скажу.

— А оно мучит тебя сейчас?

— Нет. Мне сейчас кажется, будто этого и не было вовсе. Мнетак кажется с тех пор, как я в первый раз побыла с тобой. Только родителей я немогу забыть. Но этого я и не забуду никогда. Но я хотела бы тебе рассказатьвсе, что ты должен знать, чтобы твоя гордость не страдала, если я в самом делестану твоей женой. Ни разу, никому я не уступила. Я сопротивлялась изо всехсил, и справиться со мной могли только вдвоем. Один садился мне на голову идержал меня. Я говорю это в утешение твоей гордости.

— Ты — моя гордость. Я ничего не хочу знать.

— Нет, я говорю о той гордости, которую муж должениспытывать за жену. И вот еще что. Мой отец был мэр нашей деревни и почтенныйчеловек. Моя мать была почтенная женщина и добрая католичка, и ее расстреляливместе с моим отцом из-за политических убеждений моего отца, который былреспубликанцем. Их расстреляли при мне, и мой отец крикнул: «Viva laRepublica!»[96] — когда они поставили его к стене деревенской бойни.

Моя мать, которую тоже поставили к стенке, сказала: «Да здравствуетмой муж, мэр этой деревни!» — а я надеялась, что меня тоже расстреляют, ихотела сказать: «Viva la Republica y vivan mis padres!»[97] — но меня нерасстреляли, а стали делать со мной нехорошее.

А теперь я хочу рассказать тебе еще об одном, потому что этои нас с тобой касается. После расстрела у matadero они взяли всех нас —родственников расстрелянных, которые все видели, но остались живы, — и повеливверх по крутому склону на главную площадь селения. Почти все плакали, но былии такие, у которых от того, что им пришлось увидеть, высохли слезы и отнялсяязык. Я тоже не могла плакать. Я ничего не замечала кругом, потому что передглазами у меня все время стояли мой отец и моя мать, такие, как они были передрасстрелом, и слова моей матери: «Да здравствует мой муж, мэр этой деревни!» —звенели у меня в голове, точно крик, который никогда не утихнет. Потому что моямать не была республиканкой, она не сказала: «Viva la Republica», — она сказала«Viva» только моему отцу, который лежал у ее ног, уткнувшись лицом в землю.

Но то, что она сказала, она сказала очень громко, почтивыкрикнула. И тут они выстрелили в нее, и она упала, и я хотела вырваться ипобежать к ней, но не могла, потому что мы все были связаны. Расстреливали ихguardia civiles, и они еще держали строй, собираясь расстрелять и остальных, нотут фалангисты погнали нас на площадь, а guardia civiles остались на месте и,опершись на свои винтовки, глядели на тела, лежавшие у стены. Все мы, девушки иженщины, были связаны рука с рукой, и нас длинной вереницей погнали по улицамвверх на площадь и заставили остановиться перед парикмахерской, котораяпомещалась на площади против ратуши.

Тут два фалангиста оглядели нас, и один сказал: «Вот этодочка мэра», — а другой сказал: «С нее и начнем».

Они перерезали веревку, которой я была привязана к своимсоседкам, и один из тех двух сказал: «Свяжите остальных опять вместе», — апотом они подхватили меня под руки, втащили в парикмахерскую, силой усадили впарикмахерское кресло, и держали, чтоб я не могла вскочить.