Э-э-э! Зря ведь и старатся. Чай, люди-то сё одно потихоньку сроду знают: уж в ком добра нету, в том и правды не быват!..

А про что я, бишь, завёл? Я – вон про што завёл: про тятенькин дом я ведь сказываю…

Чай нас потом – пять семей в нём вместе жило! Старики-родетели наши: Иван Иваныч, значит, с Овдокей Ивановной – с маманькой. Хозявы… Да у нас, у четверых сыновьёв, по своей семье уж было.

Вот меня Василий окрестили – это я второй сын был: Василь Иваныч. Да.

А самай старшай у нас был – Иван: Иван Иваныч тожа, как тятенька наш…

А за мной – опять, третий-то, Иван по святцам народилси. Токо уж не Иван мы ёво звали, а – Вашка.

И младшенькай самай – Тимофей: Томка, знашь! И уж нашто все Лунёвы сроду, из веку в век, рослы, под потолок, – прямэя-рослы-не суглобы, да ищё, знашь, красивы мы считались!.. А вот уж Томка – он ведь изо всех нас, братовьёв, красавец был!

Ну и балвыли ёво – тоже хорошо. Томыньку. Что маманька Овдокея балвыла – младшенькай: он уж макушкой притолоку подпират, а сё – маненькай самай! – что чужэя люди. Все Томку-то нашего больно любили: весёлай-лёгкай…

Эт ведь – не то что: хороша дочка Аннушка, хвалют мать да баушка. А так уж и со стороны считалось… Чай, мы – не бахвалы аль бахари-пустомели какея: из нашего роду сё в гренадёры ведь, из Лунёвского, мужиков-то забирали. У Исавых парней в гусары брали, те – тоже двухметровы-красивы. А наших – сё в гренадёры. По росту, по красоте… Ну – ясноглазы, смелы, и людям в глаза все Лунёвы – прямо сроду мы глядим! Киснуть-то не приучались… Да ищё – рост, знашь!

Эт – не в бахвальбу, а в рассужденье: Бог уж так нам дал, и так нам устроил.

Нас ведь, Лунёвых, из-за этого и женили – рано! Исавых парней – да нас. Гулять-то и не давали. Кабы с кругу не сбились… Щас усы показались – ну и скорей-скорея, бегом да тычьма: оженют. Пока не сбалвылись, не загулялись.

А женили – как? От, усы маненько пробились, щас же тятенька собиратся, синий гартуз хорошай надёват и по сёлу идёт: туды, где девка по норову пришлась-показалась. Да потом дома сыну-то баит, гартуз сымат:

– Эх, Вашк! Не годяща – девка-то твоя! Совсем никудышна. Чело-то у ихой печки – больно бело! Бело, не закопчёно. Ты её ведь зря выбрал! Обшибси ты с девкой-то маненько. Приглядывай другую! Не благо-словлям.

Девка хошь какая – она ведь дом-от как поведёт? Как матерью её заправлено: в точность! А чело больно бело – эт уж чистюни: что мать – что дочь. Лишняй разок печку оне обе – не топют, а всухомятку терпют-давются. И лучше куски сухея сглонут, студёной водой на ходу запьют. Не топют-не готовют, чтоба уж нигде не закоптело ба, а – чисто всё стояло.

– С такой жоной – голоднай ты, Вашк, век-то насидисси!.. Сызнова ищи! Не благо-словлям.

Ну и забраковыват, девку-то. И Вашкину девку – токо четвёрту, Шуроньку, в дом-от ввели. А то – некак: то, знашь, чело больно бело – а то уж больно чорно что-то: нюряха девка! Думали, и не оженим.

А как в дому – чисто, и чело – маненько токо закопчёно, уж значит, и готовит девка много, без устатку, инда подбеливать не успеват, и по дому хорошо тоже убиратся: старатся, знашь. Девка-то.

И вот, нас по челу печному всех троех честно женили и – по невестиным глазам: чтоб светленьки-радостны были. Как фиялочки. Иль, може, как незабудки что ль какея… Эт уж сызмалу мы знали: всем такой наказ делалси и в роду исстари держалси: чорнай глаз да карий глаз минуй Лунёвых-нас!..

А вот Томка один токо – по баловству, с наскоку, оженилси. Нютонька, она ведь и кареглаза была!.. А что? Томка Нютоньке-то своей – шопнул-сыбразил. И Нютоньку глупу в девках потихоньку, под сыренью-черёмухой, в сумерках и научил:

– Как завидишь, тятька к вам вдоль улицы в синем гартузе шагат – лучинку бегом зажигай. Чело-то – подкопти маненько…

Втихомолку подговорил, знашь. И вот Нютонька – смиренна-покладиста, как плетышёк, и середь бела дня тихохонько по земле-то – как по лёду склизкому, шажочкими ступат, да мечту, пёс знат какую, сё в голове – мечтат!.. Ну и на тихим-то своем ходу грезит-лыбится. А тут – сразу проворна оказалась! И прытка, и расторопна. Укараулила!.. Подкоптила, знашь, успела и – как нады: не больше – и не меньше. Вот тятенька-то на кари глаза – уж ладно! – рукой махнул: больно чело-то печное подходяще!

– Оне, – баит, – у неё, глаза, врастопырку всё жа: круглы-не узеньки… И быдто с прозеленью, что ль? Как желтоваты. Навроде орехов леснэх всё жа… Э-э, не чорны, не приторны, и ладно.

Гартуз-от снял, повесил на гвоздок, да и:

– Ладно. Пойдёт! – баит. – За третий сорт сгодится. Благо-словлям! Живите.

Ну, и Томка наш, весёлай да уж больно красивай, последняй, знашь, оженилси. И её, Нютоньку свою, совой токо, без имя, звал:

– Сова-сова, где моя сова?..

Ба-а, хорошо ище – тятенька строгай был! А то совсем ба – и жонатай! – сбалвылси ба, Томка-то. И на сову свою, на детишков, не оглянулси ба, не успел… Нютонька сама – пока очкнётся, да пока проморгатся-сыбразит – эт где ба она ёво удержала? Пра, сбалвылси ба! Уж больно девкам да бабёнкам всем кряду казалси.

А оне, крали, голову – у-у-у: быстро заморочут!.. Мы ведь знам: как оно быват. Знам, не проболтамси.

И вот уж он жонатай был, у самого – двое детишков уж друг за дружкой народилось, а маманька-то Овдокея сё ёму кокурки сдобны из печки, знашь, тайком в карманы совала да канфетки из-под подушки своей: привыкла… А то – яблочки-ранетки. Он – мужик: стеснятся. Возьмёт, да всем нашим детям, без разбору, скорей рассуёт. Свое-то – чово? Груднэя. Кокурки-то дёсными не угрызут-не умнут. Ну, и рассуёт, знашь, нашим… А маманька – опять:

– На-ка тебе, Томынька, покудова никто не видит, а то что-то ты вроде как похудал! – баит. – С тела-то спал быдто!

Диви ба – худой какой, немощнай был…

– Ты, – баит, – не ухватистай, тебе чай и за столом-то не достаётся!

Так ей сё мерещилось. Уж пуще всех любила, Томыньку нашего. А меня – меньше всех: второй.

И был я – не любимай её самай сын!

А что? Меня ведь тятенька больно хвалил. Что терпеливай я уродилси. С пелёнков не зёвластай. Ну, она родила-поглядела, чай, – да и рукой махнула: ба, нетрог ёво отец сам любит! Он, Васятка махонькай, и без моей любве вон уж как хорошо с рожденья свово обходится! Пускай, нетрог.

Да ищё, знашь, тятенька мне гармошку хромову настоящу в парнишках купил-привёз!

Сказал:

– Лучшай кусок ты себе, Васятк, сроду не цапашь. А пчёла, оса ли тяпнет-жальнёт, молчком до слёз терпишь, не боисси. И мёд качать сильней всех подмогал – вот с мёду тебе гармошка. Вот ты и играй!

Так при всех за столом – сказал.

И с Вашкой мы в парнях на ней сё играли. На хромовой…

Ну, уж и не любила она нас, маманька Овдокея – что меня, что Надёнку мою, что наших детей! Боялась, бывало, нам лишнего-то передать. Мудровала сё. Караулила, знашь, кабы отец нам чово не посулил – лишнего да больно хорошего… Следила.