ее презрением ко всему восточноэльбскому, прусское государство казалось совершенно ничтожным; в особенности же оно было таковым для Либкнехта, уроженца Южной Германии, который работал в революционные годы только на баденской и швейцарской территории, где в центре стояла кантональная политика. Пруссия была для него все еще домартовским вассальным государством русского царизма, которое противится историческому прогрессу презренными средствами подкупа. Он считал, что Пруссия должна быть сметена, прежде чем может идти речь о классовой борьбе в Германии. Либкнехт не отдавал себе отчета, насколько экономическое развитие пятидесятых годов преобразовало прусское государство, какие отношения создались в нем и как под влиянием их освобождение рабочего класса от буржуазной демократии становилось исторической необходимостью.

Прочное согласие между Либкнехтом и Швейцером сделалось таким образом невозможным; в глазах Либкнехта дело окончательно испортилось, когда Швейцер опубликовал пять статей о министерстве Бисмарка, которые хотя и проводили мастерскую параллель между великопрусской и пролетарско-революционной политикой по вопросу о германском единстве, но страдали тем «недостатком», что слишком красноречиво изображали могущество великопрусской политики; могло показаться, что они почти прославляют ее. Маркс же, с своей стороны, сделал «промах» в письме к Швейцеру от 13 февраля, говоря, что от прусского правительства можно ждать скорее всякого заигрывания с производительными товариществами, но никак не снятия запрета, тяготеющего над правом стачек, так как это повлекло бы за собою крушение бюрократизма и полицейского владычества. Маркс забыл при этом то, что когда-то столь красноречиво доказывал, возражая Прудону, а именно, что не правительства управляют экономическими отношениями, а, наоборот, экономические отношения управляют правительствами. Прошло немного лет, и министерству Бисмарка пришлось волей или неволей отменить запрет права стачек. В своем ответе от 15 февраля — в том именно письме, в котором Швейцер обещал содействовать присоединению общенемецкого рабочего союза к Интернационалу и еще раз подчеркивал, что все относящееся к Интернационалу самостоятельно редактируется Либкнехтом, — Швейцер заметил, что охотно примет к сведению всякое теоретическое разъяснение, которое ему даст Маркс, но для того, чтобы правильно судить о практических вопросах тактики момента, нужно стоять в центре движения и в точности знать все обстоятельства. Вслед за этим и произошел разрыв с ним Маркса и Энгельса.

Полностью, однако, все эти перипетии могут быть объяснены лишь роковыми происками графини Гатцфельд. Старая приятельница Лассаля совершила тогда тяжкий грех по отношению к памяти человека, который когда-то защитил ее жизнь от смертельного позора. Она хотела сделать из создания Лассаля нечто вроде верующей секты, которая бы свято чтила каждое слово учителя, и даже не в том виде, как он действительно сказал его, а как его толковала графиня Гатцфельд. Как далеко она в этом заходила, видно из письма Энгельса к Вейдемейеру от 10 марта. После нескольких слов об основании «Социал-демократа» в письме говорится: «Но вот в газетке водворился невыносимый культ Лассаля, в то время как мы достоверно узнали (старуха Гатцфельд рассказала об этом Либкнехту и убеждала его действовать в этом духе), что Лассаль стоял гораздо ближе к Бисмарку, чем это до сих пор было нам известно. Между ними существовал формальный союз, который дошел даже до того, что Лассаль собирался поехать в Шлезвиг-Гольштинию и там выступать за аннексию герцогств, в то время как Бисмарк дал неопределенные обещания относительно введения чего-то вроде всеобщего избирательного права и более определенные относительно права стачек и социальных уступок, государственной поддержки рабочим ассоциациям и т. п. Глупый Лассаль не имел никаких гарантий того, что Бисмарк выполнит свои обещания; напротив того, его бы без всяких церемоний засадили в тюрьму, как только он сделался бы неудобным. Господа из „Социал-демократа“ знали это и тем не менее все более и более развивали свой культ Лассаля. К тому же эти ребята дали запугать себя Вагенеру (из „Крестовой газеты“), начали ухаживать за Бисмарком, заигрывать с ним. Мы отдали наше заявление в печать и выступили из редакции, так же как Либкнехт». Трудно понять, каким образом Маркс, Энгельс и Либкнехт, которые все знали Лассаля и все читали «Социал-демократ», верили басням графини Гатцфельд; но если они поверили им, то вполне понятно, что отстранились от движения, начатого Лассалем.

Практического влияния на это движение их отказ, однако, не имел. Даже старые члены союза коммунистов, как, например, Рэзер, когда-то столь красноречиво защищавший положения Коммунистического манифеста перед кёльнскими присяжными, высказались за тактику Швейцера.

Первая конференция в Лондоне

Если таким образом лассалевцы уже с самого начала обособились от нового союза, то, с другой стороны, и вербовка новых членов среди английских профессиональных союзов и среди французских прудонистов шла вначале лишь очень медленно.

Только небольшой круг руководителей профессиональных союзов понимал необходимость политической борьбы; однако и он видел в Интернационале скорее только средство для своих профессиональных целей. Но эти люди обладали, по крайней мере, большим практическим опытом во всех организационных вопросах; у французских же прудонистов не было и этого, как не было также проникновения в историческую сущность рабочего движения. Задача, которую поставил себе новый союз, была поистине огромная, и для выполнения ее требовались огромное старание и огромная сила.

Маркс проявил и то и другое, хотя и страдал в то время от приступов своей мучительной болезни и горел нетерпением поскорее довести до конца свой главный научный труд. Он как-то сказал со вздохом: «Самое худшее при такой агитации то, что очень уж беспокойно участвовать в ней», или же он говорил, что Интернационал и все, так или иначе с ним связанное, тяготеет над ним «как настоящий кошмар» и он был бы рад стряхнуть его с себя. Но сделать это было нельзя. Начав дело, необходимо было продолжать его. И было бы, в сущности, не похоже на Маркса, если бы это тяжелое бремя не доставляло ему больше удовлетворения и радости, чем доставило бы освобождение от него.

Очень скоро обнаружилось, что Маркс был истинным главою всего движения. Он нисколько не выдвигал самого себя на первый план; он безгранично презирал всякую дешевую популярность, и, в отличие от манеры демократов придавать себе важность напоказ другим, а на самом деле ничего не делать, он работал за кулисами и не показывался публично. Но никто из всех работавших в небольшом союзе не обладал хотя бы в отдаленной степени теми редкими качествами, которые были необходимы для широкой агитации союза: ясным и глубоким пониманием законов исторического развития, энергией, чтобы добиваться необходимого, достаточным терпением, чтобы довольствоваться возможным, снисходительностью к честным ошибкам и властной неумолимостью к закоренелому невежеству. Маркс смог проявить тут в гораздо