Я улыбнулась:

- На самом деле я уже бывала в больницах. Я ценю вашучестность и то, что вы не пытаетесь присвоить себе мое чудесное исцеление.

- Чудесное - точное слово. - Он тронул шрам от ножа у меняна предплечье. - Вы просто собрание военных травм, миз Блейк. Думаю, вы многобольниц повидали.

- Пришлось, - сказала я.

Он покачал головой:

- Вам сколько - двадцать два, двадцать три?

- Двадцать шесть.

- Выглядите моложе, - заметил он.

- Это из-за маленького роста.

- Нет, - возразил он, - не из-за него. Но все равно столькошрамов к двадцати шести годам, миз Блейк, это плохой симптом. Я проходилпрактику в очень скверном городском районе, миз Блейк. И у нас много бывалопарней из шаек. Если они доживали до двадцати шести, то тела их имели такой жевид. Шрамы от ножевых ран... - он наклонился и поднял рукав моей рубашки,коснулся зажившей пулевой раны выше локтя, - пулевых ранений. У нас даже былабанда оборотней, так что я шрамы от клыков и когтей тоже видел.

- Наверняка это было в Нью-Йорке, - сказала я.

- Как вы угадали? - моргнул он.

- Закон запрещает намеренное заражение несовершеннолетнихликантропией даже с их согласия, так что вожаков банд приговорили к смерти. Ипослали специальные силы, чтобы вместе с лучшими полицейскими Нью-Йорка стеретьих с лица земли.

Он кивнул:

- Я уехал из города еще до того. И лечил много такихребятишек. - Глаза его затуманились воспоминанием. - Двое таких перекинулись впроцессе лечения. Их больше не пустили в больницу. Тех, кто носит эти цвета,бросали подыхать.

- Думаю, они почти все и так выжили, доктор Каннингэм. Еслиисходная рана не убивает на месте, то вряд ли они умерли.

- Пытаетесь меня утешить? - спросил он.

- Быть может.

Он посмотрел на меня сверху.

- Тогда я вам скажу то, что говорил им всем. Бросайте этодело. Бросайте или вам никогда не дожить до сорока.

- Честно говоря, я думаю, доживу ли я до тридцати.

- Шутите?

- Да, наверное.

- Как говорит старая пословица, в каждой шутке есть толькодоля шутки.

- Что-то я не слышала такой поговорки.

- Прислушайтесь к себе, миз Блейк. Примите мои слова ксердцу и найдите себе работу не такую опасную.

- Если бы я была копом, вы бы мне такого не стали говорить.

- Мне никогда не приходилось лечить полисмена с такимколичеством шрамов. С подобным случаем в моей практике я встречался всего одинраз, не считая тех бандитов, это был морской пехотинец.

- И ему вы тоже посоветовали сменить работу?

Он посмотрел на меня серьезными глазами:

- Война тогда уже кончилась, миз Блейк. Военная служба вмирное время не столь опасна.

Он смотрел на меня очень серьезно. На моем непроницаемомлице доктор ничего бы не прочитал. Он вздохнул:

- Поступайте как хотите, и вообще это не мое дело.

Он повернулся и пошел к двери. Я сказала ему вслед:

- Доктор, я очень вам благодарна за то, что вы сказали. Ясерьезно.

Он кивнул, держа стетоскоп за два конца, как полотенце.

- Вы оценили мою заботу, но совет мой не примете.

- Честно говоря, если я выберусь из этого дела живой,доктор, то хотела бы взять отпуск. Дело даже не в количестве ранений. Меняначинает беспокоить размывание моральных устоев.

Он потянул за концы стетоскопа.

- У вас получается как в старом анекдоте: "Если вамкажется, док, что у меня плохой вид, посмотрели бы вы на того парня".

Я опустила глаза.

- Я - исполнитель приговоров, доктор Каннингэм. Потомсмотреть уже не на что.

- Так вы казните вампиров? - спросил он.

- Уже давно, слишком давно. Об этом я и говорю.

Мы переглянулись долгим взглядом, и он сказал:

- Вы хотите сказать, что убиваете людей?

- Нет. Я хочу сказать, что между вампирами и людьми не такаяуж большая разница, как я когда-то внушала себе.

- Моральная дилемма, - сказал он.

- Ага.

- Не завидую я вам с такой проблемой, миз Блейк. Одно могусказать: старайтесь подальше держаться от стрельбы, пока не сможете сами на нееответить.

- Я всегда стараюсь держаться подальше от стрельбы, доктор.

- Приложите больше стараний, - сказал он и вышел.

Как только он ушел, в дверях появился Эдуард, одетый в чернуюрубашку с короткими рукавами и кармашками. Будь она коричневой, я бы сказала,что он собрался на сафари. Черными были и свежеотглаженные джинсы, пояс,охватывающий узкую талию, и даже пряжка, покрытая чем-то черным, чтобы неблестела на солнце и не выдавала владельца, - под цвет наплечной кобуре ипистолету, выпиравшему на груди. Полоска белой нижней рубашки виднелась уоткрытого ворота, но все остальное - сплошной темный тон, от которого глаза иволосы Эдуарда казались еще светлее. Впервые с момента прибытия я увидела егобез ковбойской шляпы.

- Если ты оделся на мои похороны, то слишком неформально. Аесли ты всегда так на улицу одеваешься, то туристов распугаешь.

- Ты жива. Отлично, - сказал он.

- Очень смешно.

- Я не шутил.

Мы переглянулись.

- Эдуард, чего ты такой мрачный? Я спросила дока, он мнесказал, что убийств больше не было.

Эдуард покачал головой и встал в изножье кровати рядом симпровизированным алтарем. И мне неудобно было смотреть на него с такогорасстояния - приходилось поднимать голову. Тогда я правой рукой нащупала кнопкии приподняла изголовье. Достаточно часто я бывала на больничной койке, чтобыпомнить ее устройство.

- Да, убийств больше не было, - согласился он.

- Тогда чего у тебя такая постная рожа?

Пока койка приподнималась, я прислушивалась к своимощущениям, ожидая боли. Тело ныло, как и должно быть после ударов об стены.Грудь болела, и не только от ожогов. Когда Эдуарда можно было видеть уже ненапрягаясь, я остановила подъем.

Он улыбнулся едва заметно:

- Ты чуть не умерла и спрашиваешь меня, в чем дело?

Я приподняла брови:

- Вот уж не знала, что тебя это волнует.

- Больше, чем надо бы.