У нас с Тессой ничего не вышло бы. Я всегда знал, что долго мы не продержимся. Не сумеем продержаться. Мы не смогли бы всегда быть вместе. Я ни хрена не достоин ее и прекрасно это понимаю. Все понимают. Я вижу, как смотрят на нас люди, куда бы мы ни пошли, и знаю, что они удивляются, как эта прекрасная девушка оказалась со мной.

Я часами пялился на телефон и прикончил полбутылки виски, а затем наконец выключил свет и лег спать. Мне показалось, что мобильный завибрировал, но я был слишком пьян, чтобы подняться и ответить. Мне опять снился кошмар: на этот раз на Тессе была пропитанная кровью ночная рубашка, она кричала, умоляя меня уйти и оставить ее на диване.

На пятый день я проснулся и увидел красный значок на телефоне – еще один пропущенный звонок от нее, только теперь я пропустил его неспециально. На пятый день я все не отводил глаз от ее имени на экране мобильного, а затем стал просматривать ее фотографии. И когда я успел сделать столько снимков? Я даже не представлял, как часто фоткал ее, когда она даже не обращала на это внимания.

Просматривая их, я вспоминал, как звучит ее голос. Мне никогда не нравился американский акцент – противный и раздражающий, – но голос Тессы прекрасен. У нее замечательный акцент, и я мог слушать ее целыми днями, каждый день. Услышу ли я еще ее голос?

«Вот эта моя любимая», – подумал я как минимум раз десять, пока смотрел на фотки. И все-таки решил, что лучший снимок – это тот, где она лежит на кровати на животе, с поднятыми вверх и скрещенными ногами, распущенными и забранными за уши волосами. Она оперлась подбородком на одну руку, а ее рот слегка приоткрыт, потому что в этот момент она читала что-то с электронной книги. Я сфотографировал ее, когда она заметила, что я смотрю на нее, и поймал в кадре появившуюся на лице улыбку, самую прекрасную улыбку на свете. Кажется, она была так рада увидеть меня. Она всегда так смотрит… так смотрела на меня?

В тот день, пятый день, я почувствовал тяжесть в груди. Постоянно напоминающую о том, что я сделал и что наверняка потерял. Надо было позвонить ей тогда – пока я разглядывал ее фотографии. Смотрела ли она на мои фото? Хотя она успела снять меня только один раз, и я с горькой иронией думаю о том, что не стоило запрещать ей меня фотографировать. Именно на пятый день я швырнул телефон в стену, надеясь разбить, но в итоге у него только треснул экран. Именно на пятый день я отчаянно хотел, чтобы она мне позвонила. Если бы она позвонила, то все было бы хорошо, все бы наладилось. Мы оба извинились бы, и я поехал бы домой. Если бы она позвонила мне, то, возвращаясь в ее жизнь, я не ощущал бы себя виноватым. Интересно, чувствует ли она то же самое? Становится ли ей так же труднее с каждым днем? Тяжелее ли ей дышать с каждой секундой, проведенной без меня?

В тот день я начал терять аппетит. Я просто не ощущал голода. Я скучал по ее еде, даже по самым простым блюдам, которые она для меня готовила. Черт, я любил смотреть, как она готовит, – и этого мне тоже не хватало. Мне не хватало всего, что связано с этой девчонкой с добрыми глазами, которая приводит меня в ярость. На пятый день я не выдержал. Я плакал, как чертов младенец, и мне даже не было за это стыдно. Я плакал и плакал. Не мог остановиться. Я пытался изо всех сил, но она не выходила у меня из головы. Она не оставляла меня в покое, она все появлялась у меня перед глазами, говорила, что любит меня, обнимала, а когда я понял, что это всего лишь мое воображение, то снова не мог сдержать слез.

Когда я проснулся на шестой день, мои глаза опухли и покраснели. Я не мог поверить, что накануне так сорвался. Тяжесть в груди усилилась, и у меня едва получалось сконцентрироваться на чем-то. Почему я постоянно все портил? Почему продолжал вести себя с ней как засранец? Она единственный человек, который смог понять меня, увидеть, какой я внутри, настоящий я, а я так хреново с ней обращался. Я во всем винил ее, хотя в действительности это была моя вина. Я всегда был виноват – даже когда, казалось, я не сделал ничего плохого. Я был груб, когда она пыталась что-то обсудить со мной. Я кричал на нее, когда она ругалась со мной. И я все время ей врал. Она прощала меня за все, всегда прощала. Я постоянно на это рассчитывал и, может, именно поэтому так с ней обращался – просто потому что мог. На шестой день я растоптал свой мобильный ботинком. Полдня я ничего не ел. Мама предложила мне овсянку, но когда я попытался заставить себя съесть ее, меня едва не вырвало. Я не принимал душ уже три дня и стал представлять собой чертовски жалкое зрелище. Я старался слушать, когда мама попросила меня сходить в магазин и что-то купить, но ничего не услышал. Я мог думать лишь о Тессе и о том, что она ходила в «Коннерс» как минимум пять дней в неделю.

Однажды Тесса сказала, что я разрушил ее жизнь. И теперь, когда я сижу здесь и пытаюсь сосредоточиться, пытаюсь просто нормально вздохнуть, я понимаю, что она была не права. Это она разрушила мою жизнь. Она забралась в мое сердце и все испортила. Долгие годы я отгораживался от всего стенами – честно говоря, всю свою жизнь, – а она пришла и обрушила их, оставив меня одного среди обломков.

– Ты меня слышишь, Хардин? Если нет, то вот тебе список. – Мама протянула мне яркий листок бумаги.

– Да, – едва слышно ответил я.

– Ты точно хочешь сходить сам? – спросила она.

– Да, все в порядке. – Я поднялся и засунул листок в свои грязные джинсы.

– Я слышала тебя прошлой ночью, Хардин, и если ты хочешь…

– Нет, мам. Прошу тебя, не надо! – Я едва не задохнулся, произнося эти слова. Во рту пересохло, в горле появилась боль.

– Хорошо. – Ее голос был полон печали.

Я вышел и направился в магазин недалеко от дома.

Список был небольшим, но я все равно не мог ничего запомнить и постоянно заглядывал в эту чертову бумажку. Я сумел найти все из короткого списка: хлеб, джем, кофе и кое-какие фрукты. Глядя на всю эту еду, я почувствовал, как бурчит в моем пустом животе. Я взял себе яблоко и постарался заставить себя его съесть. На вкус оно было как картон, и пока я расплачивался с немолодой кассиршей, его маленькие кусочки проваливались в мой желудок.

Когда я вышел на улицу, пошел снег. Снег тоже напомнил мне о ней. Все напоминает о ней. Голова гудела от боли, которая никак не проходила. Я потер виски свободной рукой и перешел через дорогу.

– Хардин? Хардин Скотт? – позвал меня кто-то с другой стороны улицы.

Нет. Не может быть.

– Это ты? – снова спросила она.

Натали.

«Нет, этого не может быть», – продолжал думать я, пока она шла в мою сторону, неся в руках огромные пакеты с продуктами.

– Э-э… привет.

Это все, что я сумел выдавить, – мысли путались, ладони тут же вспотели.

– Ты разве не переехал? – спросила она.

Ее глаза блестели и не казались такими безжизненными, какими я их запомнил, когда она плакала и умоляла меня пустить ее пожить, пока ей некуда было пойти.

– Переехал… просто навещаю маму, – сказал я.