1 ноября 1945 года одну из лошадей Смита, Великолепную Дуэль, готовили к скачкам в Нью-Йорке, когда кто-то из чиновников Жокей-клуба увидел, как конюх брызгает что-то в нос лошади{591}. Распылитель, который он взял в стойле, содержал 2,6 % эфедрина, антигистаминного препарата. У Смита возникли серьезные проблемы: в Нью-Йорке не позволялось применять медикаменты для лечения скаковых лошадей. И хотя Смит не присутствовал при этом инциденте и не было доказательств того, что он знал, что делает конюх, по закону тренер отвечал за все, что делает его наемный работник. Жокей-клуб тотчас отстранил его от работы и назначил слушания. Смит пришел в ужас. «Я не виновен», – сказал он.

В процессе слушаний фармацевты свидетельствовали, что дозы препарата в распылителе слишком малы, чтобы повлиять на характеристики животного. Тест на содержание наркотиков в крови лошади оказался отрицательным. За четверть века работы тренером Смит не получил ни одного нарекания. Было бессмысленно предполагать, что тренер, который работает в одной из лучших конюшен Америки и выиграл в 1945 году более полумиллиона долларов призовых, станет злонамеренно причинять вред лошади стоимостью в 1 тысячу 900 долларов. С точки зрения букмекерских ставок он вряд ли имел какую-то выгоду: лошадь была несомненным фаворитом и принесла бы в случае победы всего по нескольку центов на каждый доллар. Его защита убедила почти всех в мире конного спорта – в том числе и публику, – что тренер не заслуживает взыскания. Но этого оказалось недостаточно для Скакового комитета{592}. Согласно весьма спорному решению Смита на год отстранили от скачек.

Семидесятилетний Смит не представлял своей жизни без лошадей. Деваться ему было некуда, и он приехал в Санта-Аниту, но руководство не разрешило ему войти. Он проводил время, сидя на Болдуин-авеню, у забора ипподрома, глядя, как его любимым делом занимаются другие. Грэм, хотя и была весьма эксцентричной, сохранила верность своему тренеру. Она оплатила услуги самого лучшего адвоката{593} и приняла на место Смита его сына Джимми, а в ту же минуту, как в 1947 году Смит был восстановлен в правах, снова взяла его на работу. Он сторицей отплатил ей за заботу, выиграв Кентукки Дерби с ее жеребцом Пилотом.

Но репутация его значительно пострадала. Один из величайших тренеров в истории, Смит был исключен из зала славы более чем на сорок лет. Его доброе имя было запятнано, и после восстановления Тома в должности чиновники из руководства конного спорта повсюду следовали за ним, пытаясь поймать на противозаконных действиях. Смит ожесточился. Он издевался над чиновниками, притворяясь, что прячет что-то в сене, и они бросались «в погоню за призраками». Он надеялся, что его снова начнут обвинять, – и тогда он сможет восстановить репутацию и выставить своих гонителей в дураках. Когда «Таймс» попросила его высказать свое мнение о Скаковом комитете, Смит выразился, как всегда, сжато: «Эти ублюдки»{594}.

Он ушел в неизвестность, как и появился из нее. В конце концов он покинул Грэм и закончил тем, что тренировал лишь одну лошадь на ипподроме Санта-Анита{595}. Когда Смиту исполнилось семьдесят восемь лет, случился инсульт, полностью его парализовавший. Семья ухаживала за ним, пока состояние не ухудшилось настолько, что его нельзя было оставлять дома. Тома отправили доживать последние дни в стерильных стенах медицинского центра, где семья сидела вокруг него в его смертный час. Холодным днем 1957 года человека, которого индейцы называли Одиноким Ковбоем, похоронили на кладбище Форест Лон в Слендейле, штат Калифорния. На его похоронах почти никого не было{596}.

Поллард напряг все свои силы – как физические, так и эмоциональные, – чтобы попасть на гандикап Санта-Аниты, и был близок к изнеможению. Агнес очень боялась за него. У них наконец-то появились хоть какие-то деньги, и они тотчас уехали из города на отдых. Там Полларду удалось справиться со своей, как он это называл, «нервной реакцией» на напряжение, и они вдвоем обсудили совместное будущее. Вернувшись, Ред сделал заявление: «Больше я не буду участвовать в скачках. Моложе мне уже не стать, а серьезных травм у меня более чем достаточно. Может, в следующий раз мне так не повезет и дело не обойдется лишь переломами костей. Больше ни разу не суну ногу в стремя, – сказал он, – разве что легким галопом проедусь в парке»{597}.

Ховард предложил ему стать агентом его конюшни. Находясь под впечатлением от той работы, которую проделал Поллард, чтобы вернуть Сухаря в скачки, Ховард надеялся, что со временем, когда старый тренер снимет с двери табличку со своим именем, Рыжий сменит Смита на его посту. Поллард согласился.

В начале мая 1940 года Агнес рожала, а Поллард, прихрамывая, метался между рядами конюшен, отчаянно пытаясь найти кого-нибудь с автомобилем. Наконец он разыскал какого-то подростка, который умел водить, притащил его к машине и посадил за руль. Спустя несколько минут Поллард вошел в больницу и гордо свалился в обморок от волнения. Его уложили рядом с женой, которая родила крошечную девочку. Поллард назвал ее Норой в честь своей сестры. Он узнал бы дочку из тысячи: у девочки, даже в младенчестве, был густой баритон, как у него самого. Через несколько лет у них родится сын Джон.

Со временем Поллард получил лицензию тренера и попытался работать с целой конюшней лошадей, как в 1939 году работал с Сухарем, но у него не получилось. Он называл себя «наростом на колесах прогресса». Вскоре Ред уволился. Ничего другого он не умел, поэтому снова получил лицензию жокея, нацепил подбитый изнутри мехом фиксатор для ноги и вернулся к скачкам. На этот раз он пользовался страховочной сетью. Со временем с благословения Ховарда Поллард вступил в недавно созданный профсоюз жокеев, организованный на основе общественного страхового фонда Томми Лютера. По итогам голосования его избрали в члены правления.

Спустя несколько месяцев на ипподром Санта-Анита пришла война. Лошадей отправили в другие места, а сюда привезли людей – интернированных американцев японского происхождения. Их разместили в стойлах, предназначеных для животных. В «королевском» стойле Сухаря устроили целую семью Сэйтос{598}. Когда в 1943 году они и их собратья по несчастью разъехались, ипподром стал Парком Санта-Анита, огромным артиллерийским складом с открытыми армейскими казармами для тысяч солдат.