Охваченный патриотическим порывом, Поллард попытался вступить в армию{599}. Но из-за бесчисленных травм жокея признали категорически непригодным для военной службы, и все три вида ВС отказали ему. Он снова вернулся к скачкам.

Агнес уже устала скитаться с детьми по отелям и съемным квартирам. Они переехали на Восток и купили маленький домик в Потакете, Род-Айленд. Реду все чаще не везло в соревнованиях, и он снова скатился до низкопробных скачек. По нескольку месяцев в году он проводил в разъездах, перебираясь из мотеля в мотель, а в остальное время выезжая лошадей на приходящем в упадок Наррагансетт-парк на Род-Айленде.

Он получал серьезные травмы, падая с лошадей так часто, что даже горько шутил, будто у него между травмами «полугодовая ремиссия». Он получал очень плохое медицинское обслуживание. Однажды в Наррагансетте Полларда привезли в больницу, но там его осматривать не стали, поэтому жокей просто встал и ушел домой. И только много позже он узнал, что шел тогда на сломанном бедре. А после осколочного перелома спины в Мэриленде в 1942 году его отнесли в больницу в корзине для белья{600}. Из-за той травмы Поллард на год выбыл из строя, и в итоге у него одна нога стала короче другой. В 1945 году во Флориде после травмы головы он потерял половину зубов и чуть не расстался с жизнью. «Когда я очнулся, приходской священник склонился надо мной и прошептал: “У дьявола не нашлось для тебя стойла”. Поэтому я здесь, – рассказал он репортерам после того, как пришел в себя. – И, кажется, я буду жить вечно, только я и Мафусаил»{601}.

Почти так и произошло. Сверкающая шевелюра Полларда постепенно побелела, незрячий глаз выцвел, тело состарилось, а он по-прежнему скакал верхом. Он скакал рядом с мальчишками, которых еще на свете не было, когда он впервые протянул Сухарю кусочек сахара, но по-прежнему не позволял малолетним сорвиголовам обойти себя. «У ограждения место занято!» – кричал он, бывало, срезая путь и занимая место у внутренней бровки, так что остальным приходилось объезжать его по длинной дуге.

А вечером он приходил домой, и Агнес ухаживала за ним. Ей столько раз сообщали по телефону, что он разбился или получил тяжелые травмы, что она стала бояться телефонных звонков. Иногда по утрам задняя дверь распахивалась, и кучка заляпанных грязью наездников вносила Реда, истекающего кровью после очередного падения. Она каждый день молилась о его безопасности, но никогда не жаловалась. И Агнес, и дети понимали, что иной жизни Поллард просто не вынесет. Его постоянно мучили сильные боли, но он никогда об этом не говорил. Как и прежде, он возил в кармане четки и томики стихов, и по-прежнему раздавал почти все, что зарабатывал. Дети выросли, зная, что нужно быть аккуратными с покалеченной ногой отца, так навсегда и оставшейся тонкой, как палка от метлы. Поллард привил детям любовь к книгам, но никогда не пытался учить их обходиться с лошадьми. Он не брал их с собой на ипподром, чтобы показать, как скачет верхом, и не рассказывал случаи из своей молодости. Единственный раз Нора имела отношение к его работе, когда по просьбе отца нарисовала кугуара на его шлеме.

К 1955 году, когда Рыжему исполнилось сорок шесть лет, он уже не мог ездить верхом. «Может, надо было обратить внимание на грохот барабанов вдали, когда я еще пользовался успехом, – сказал он как-то{602}. – Но я этого не сделал. Беда в том, что если ты наездник, то ничего не слышишь. От лошадей столько шума!» Он позвонил Давиду Александеру, чтобы сообщить ему новость. «Я навсегда вешаю седло на гвоздь{603}, – сказал он. – И хочу, чтобы ты первым об этом узнал. Время не обманешь». – «Давно пора», – ответил Александер. А когда журналист отдал должное заслугам жокея в пространной статье в «Таймс», Поллард позвонил ему, пропел полностью «Ты сделала меня таким, какой я есть» и повесил трубку{604}.

Поллард закончил тем, что сортировал корреспонденцию на почте ипподрома, потом работал помощником жокея, чистил сапоги других жокеев{605}. С годами его травмы все сильнее давали о себе знать и он превратился в пленника собственного искалеченного тела. Ред всю жизнь боролся с алкоголизмом, но так никогда и не смог победить этот недуг{606}.

Однажды Ред Поллард перестал разговаривать. Возможно, дело было в какой-то медицинской проблеме. А может, старый болтун просто больше не хотел говорить. В тех редких случаях, когда репортеры обращались к нему с вопросами о Сухаре, Агнес отвечала, а Ред просто молча сидел рядом{607}.

В 1980 году Агнес попала в больницу с диагнозом «рак». Хотя Полларду исполнилось только семьдесят лет, у него было столько проблем со здоровьем, что он не мог без нее обходиться. У детей не осталось выбора, и они поместили его в дом престарелых. Рыжий знал это место: дом престарелых был построен на руинах Наррагансетт-парка{608}.

Кугуар умер в один из дней 1981 года, не сказав ни слова на прощание. Агнес была рядом с ним, когда он перестал дышать. Его сердце билось еще несколько минут, потом остановилось. Причина смерти так и не была обнаружена. Было похоже, как вспоминала Нора, «словно он просто износил свой организм». Агнес пережила мужа на две недели.

Сухарь и Ховард старели вместе в медленном, размеренном темпе Риджвуда. Ховард потерял всю свою шевелюру, а грязно-коричневая шкура Сухаря потемнела. Ховард держал Сухаря и Каяка в нарядной красной конюшне. Он устроил дорожку для выгула таким образом, что она вела к дверям его дома. На ворота ранчо на автостраде Редвуда Чарльз повесил табличку, гласившую: «Риджвуд, дом Сухаря. Добро пожаловать»{609}.

Посетители часто приезжали к ним на ранчо, всего здесь побывало пятьдесят тысяч человек. Иногда на ранчо собиралось до полутора тысяч посетителей одновременно{610},{611}. Ховард построил небольшую трибуну около паддока и сопровождал туда посетителей посмотреть на коней. Черный как смоль Каяк во всей своей красе носился галопом по кругу, восхищая зрителей. А Сухарь почти все время только и делал, что дремал на боку в тени раскидистого дуба на своем паддоке{612}. Время от времени он поднимал голову и окидывал зрителей взглядом, потом снова засыпал{613}. Иногда он поднимался, неторопливо подходил к своим поклонникам, облизывал камеры и выставлял язык, чтобы его почесали.