— Это были вы! — повторил он наконец чуть не шепотом, но счрезвычайным убеждением: — вы приходили ко мне и сидели молча у меня на стуле,у окна, целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потомвстали и ушли в третьем часу… Это были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем выприходили мучить меня, — не понимаю, но это были вы!

И во взгляде его мелькнула вдруг бесконечная ненависть,несмотря на всё еще не унимавшуюся в нем дрожь от испуга.

— Вы сейчас, господа, всё это узнаете, я… я… слушайте…

Он опять, и ужасно торопясь, схватился за свои листочки; онирасползлись и разрознились, он силился их сложить; они дрожали в его дрожавшихруках; долго он не мог устроиться.

Чтение наконец началось. В начале, минут с пять, авторнеожиданной статьи всё еще задыхался и читал бессвязно и неровно; но потомголос его отвердел и стал вполне выражать смысл прочитанного. Иногда толькодовольно сильный кашель прерывал его; с половины статьи он сильно охрип;чрезвычайное одушевление, овладевавшее им всё более и более по мере чтения, подконец достигло высшей степени, как и болезненное впечатление на слушателей. Вотвся эта “статья”:

“МОЕ НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ”.

“Après moi le déluge!”[29]

“Вчера утром был у меня князь; между прочим он уговорил меняпереехать на свою дачу. Я так и знал, что он непременно будет на этомнастаивать, и уверен был, что он так прямо и брякнет мне, что мне на даче будет“легче умирать между людьми и деревьями”, как он выражается. Но сегодня он несказал умереть, а сказал “будет легче прожить”, что однако же почти всё равнодля меня, в моем положении. Я спросил его, что он подразумевает под своимибеспрерывными “деревьями”, и почему он мне так навязывает эти “деревья”, и судивлением узнал от него, что я сам будто бы на том вечере выразился, чтоприезжал в Павловск в последний раз посмотреть на деревья. Когда я заметил ему,что ведь всё равно умирать, что под деревьями, что смотря в окно на моикирпичи, и что для двух недель нечего так церемониться, то он тотчас жесогласился; но зелень и чистый воздух, по его мнению, непременно произведут вомне какую-нибудь физическую перемену, и мое волнение и мои сны переменятся и,может быть, облегчатся. Я опять заметил ему смеясь, что он говорит какматериалист. Он ответил мне с своею улыбкой, что он и всегда был материалист.Так как он никогда не лжет, то эти слова что-нибудь да означают. Улыбка егохороша; я разглядел его теперь внимательнее. Я не знаю, люблю или не люблю я еготеперь; теперь мне некогда с этим возиться. Моя пятимесячная ненависть к нему,надо заметить, в последний месяц стала совсем утихать. Кто знает, может быть, яприезжал в Павловск, главное, чтоб его увидать. Но… зачем я оставлял тогда моюкомнату? Приговоренный к смерти не должен оставлять своего угла; и если бытеперь я не принял окончательного решения, а решился бы, напротив, ждать допоследнего часу, то, конечно, не оставил бы моей комнаты ни за что и не принялбы предложения переселиться к нему “умирать” в Павловск.

Мне нужно поспешить и кончить всё это “объяснение”непременно до завтра. Стало быть, у меня не будет времени перечитать ипоправить; перечту завтра, когда буду читать князю и двум, трем свидетелям,которых намерен найти у него. Так как тут не будет ни одного слова лжи, а всёодна правда, последняя и торжественная, то мне заранее любопытно, какоевпечатление она произведет на меня самого в тот час и в ту минуту, когда ястану перечитывать? Впрочем, я напрасно написал слова: “правда последняя и торжественная”;для двух недель и без того лгать не стоит, потому что жить две недели не стоит;это самое лучшее доказательство, что я напишу одну правду. (NB. Не забытьмысли: не сумасшедший ли я в эту минуту, то-есть минутами? Мне сказалиутвердительно, что чахоточные в последней степени иногда сходят с ума на время.Проверить это завтра за чтением, по впечатлению на слушателей. Этот вопроснепременно разрешить в полной точности; иначе нельзя ни к чему приступить.)

Мне кажется, я написал сейчас ужасную глупость; нопереправлять мне некогда, я сказал; кроме того, я даю себе слово нарочно непереправлять в этой рукописи ни одной строчки, даже если б я сам заметил, чтопротиворечу себе чрез каждые пять строк. Я хочу именно определить завтра зачтением, правильно ли логическое течение моей мысли; замечаю ли я ошибки мои, иверно ли, стало быть, всё то, что я в этой комнате в эти шесть месяцевпередумал, или только один бред.

Если б еще, два месяца тому назад мне пришлось, как теперь,оставлять совсем мою комнату и проститься с Мейеровою стеной, то я уверен, мнебыло бы грустно, Теперь же я ничего не ощущаю, а между тем завтра оставляю икомнату, и стену, на веки! Стало быть, убеждение мое, что для двух недель нестоит уже сожалеть или предаваться каким-нибудь ощущениям, одолело моеюприродой и может уже теперь приказывать всем моим чувствам. Но правда ли это?Правда ли, что моя природа побеждена теперь совершенно? Если бы меня сталитеперь пытать, то я бы стал наверно кричать и не сказал бы, что не стоит кричатьи чувствовать боль, потому что две недели только осталось жить.

Но правда ли то, что мне только две недели жить остается, ане больше? Тогда в Павловске я солгал: Б-н мне ничего и говорил и никогда невидал меня; но с неделю назад ко мне приводили студента Кислородова; поубеждениям своим, он материалист, атеист и нигилист, вот почему я именно его ипозвал: мне надо было человека, чтобы сказал мне наконец голую правду, ненежничая и без церемонии. Так он и сделал, и не только с готовностию и безцеремонии, но даже с видимым удовольствием (что, по-моему, уж и лишнее). Онбрякнул мне прямо, что мне осталось около месяца; может быть, несколько больше,если будут хорошие обстоятельства; но может быть, даже и гораздо раньше умру.По его мнению, я могу умереть и внезапно, даже, например, завтра: такие фактыбывали, и не далее как третьего дня одна молодая дама, в чахотке и в положении,сходном с моим, в Коломне, собиралась идти на рынок покупать провизию, но вдругпочувствовала себя дурно, легла на диван, вздохнула и умерла. Всё этоКислородов сообщил мне даже с некоторою щеголеватостию бесчувствия инеосторожности, и как будто делая мне тем честь, то-есть показывая тем, чтопринимает и меня за такое же всеотрицающее высшее существо, как и сам он,которому умереть, разумеется, ничего не стоит. В конце-концов всё-таки фактоблиневанный: месяц и никак не более! Что он не ошибся в том, я совершенноуверен.

Удивило меня очень, почему князь так угадал давеча, что явижу “дурные сны”; он сказал буквально, что в Павловске “мое волнение и сны”переменятся. И почему же сны? Он или медик, или в самом деле необыкновенногоума и может очень многое угадывать. (Но что он в конце-концов “идиот”, в этомнет никакого сомнения.) Как нарочно пред самым его приходом я видел один хорошенькийсон (впрочем из тех, которые мне теперь снятся сотнями). Я заснул, — я думаю зачас до его прихода, — и видел, что я в одной комнате (но не в моей). Комнатабольше и выше моей, лучше меблирована, светлая, шкаф, комод, диван и моякровать, большая и широкая и покрытая зеленым шелковым стеганым одеялом. Но вэтой комнате я заметил одно ужасное животное, какое-то чудовище. Оно было вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именнотем, что таких животных в природе нет, и что оно нарочно у меня явилось, и чтов этом самом заключается будто бы какая-то тайна. Я его очень хорошо разглядел:оно коричневое и скорлупчатое, пресмыкающийся гад, длиной вершка в четыре, уголовы толщиной в два пальца, к хвосту постепенно тоньше, так что самый кончикхвоста толщиной не больше десятой доли вершка. На вершок от головы, из туловищавыходят, под углом в сорок пять градусов, две лапы, по одной с каждой стороны,вершка по два длиной, так что всё животное представляется, если смотреть сверху,в виде трезубца. Головы я не рассмотрел, но видел два усика, не длинные, в видедвух крепких игл, тоже коричневые. Такие же два усика на конце хвоста и наконце каждой из лап, всего, стало быть, восемь усиков. Животное бегало покомнате очень быстро, упираясь лапами и хвостом, и когда бежало, то и туловищеи лапы извивались как змейки, с необыкновенною быстротой, несмотря на скорлупу,и на это было очень гадко смотреть. Я ужасно боялся, что оно меня ужалит; мнесказали, что оно ядовитое, но я больше всего мучился тем, кто его прислал в моюкомнату, что хотят мне сделать, и в чем тут тайна? Оно пряталось под комод, подшкаф, заползало в углы. Я сед на стул с ногами и поджал их под себя. Оно быстроперебежало наискось всю комнату и исчезло где-то около моего стула. Я в страхеосматривался, но так как я сидел поджав ноги, то и надеялся, что оно невсползет на стул. Вдруг я услышал сзади меня, почти у головы моей, какой-тотрескучий шелест; я обернулся и увидел, что гад всползает по стене и уженаравне с моею головой, и касается даже моих волос хвостом, который вертелся иизвивался с чрезвычайною быстротой. Я вскочил, исчезло и животное. На кровать ябоялся лечь, чтоб оно не заползло под подушку. В комнату пришли моя мать икакой-то ее знакомый. Они стали ловить гадину, но были спокойнее, чем я, и дажене боялись. Но они ничего не понимали. Вдруг гад выполз опять; он полз в этотраз очень тихо и как будто с каким-то особым намерением, медленно извиваясь,что было еще отвратительнее, опять наискось комнаты, к дверям. Тут моя матьотворила дверь и кликнула Норму, нашу собаку, — огромный тернёф, черный илохматый; умерла пять лет тому назад. Она бросилась в комнату и стала надгадиной как вкопанная. Остановился и гад, но всё еще извиваясь и пощелкивая пополу концами лап и хвоста. Животные не могут чувствовать мистического испуга,если не ошибаюсь; но в эту минуту мне показалось, что в испуге Нормы былочто-то как будто очень необыкновенное, как будто тоже почти мистическое, и чтоона, стало быть, тоже предчувствует, как и я, что в звере заключается что-тороковое и какая-то тайна. Она медленно отодвигалась назад перед гадом, тихо иосторожно ползшим на нее; он, кажется, хотел вдруг на нее броситься и ужалить.Но несмотря на весь испуг. Норма смотрела ужасно злобно, хоть и дрожа всемичленами. Вдруг она медленно оскалила свои страшные зубы, открыла всю своюогромную красную пасть, приноровилась, изловчилась, решилась и вдруг схватилагада зубами. Должно быть, гад сильно рванулся, чтобы выскользнуть, так чтоНорма еще раз поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала его всебя, всё на лету, точно глотая. Скорлупа затрещала на ее зубах; хвостикживотного и лапы, выходившие из пасти, шевелились с ужасною быстротой. ВдругНорма жалобно взвизгнула: гадина успела таки ужалить ей язык. С визгом и воемона раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще шевелилась унее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища на ее языкмножество белого сока, похожего на сок раздавленного черного таракана… Тут япроснулся, и вошел князь”.