— Господа, — сказал Ипполит, вдруг отрываясь от чтения идаже почти застыдившись, — я не перечитывал, но, кажется, я, действительно,много лишнего написал. Этот сон…

— Есть-таки, — поспешил ввернуть Ганя.

— Тут слишком много личного, соглашаюсь, то-есть собственнообо мне…

Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид иобтирал пот с своего лба платком.

— Да-с, слишком уж собой интересуетесь, — прошипел Лебедев.

— Я, господа, никого не принуждаю, опять-таки; кто не хочет,тот может и удалиться.

— Прогоняет… из чужого дома, — чуть слышно проворчалРогожин.

— А как мы все вдруг встанем и удалимся? — проговорилвнезапно Фердыщенко, до сих пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух говорить.

Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в туже секунду поднял опять голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами нащеках, проговорил, в упор смотря на Фердыщенка:

— Вы меня совсем не любите!

Раздался смех; впрочем, большинство не смеялось, Ипполитпокраснел ужасно.

— Ипполит, — сказал князь, — закройте вашу рукопись иотдайте ее мне, а сами ложитесь спать здесь в моей комнате. Мы поговорим предсном и завтра; но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти листы. Хотите?

— Разве это возможно? — посмотрел на него Ипполит врешительном удивлении. — Господа! — крикнул он, опять лихорадочно оживляясь, —глупый эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не буду.Кто хочет слушать — слушай…

Он поскорей глотнул из стакана воды, поскорей облокотился настол, чтобы закрыться от взглядов, и с упорством стал продолжать чтение. Стыдскоро, впрочем, прошел…

“Идея о том (продолжал он читать), что не стоит житьнесколько недель, стала одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяцназад, когда мне оставалось жить еще четыре недели, но совершенно овладела мнойтолько три дня назад, когда я возвратился с того вечера в Павловске. Первыймомент полного, непосредственного проникновения этою мыслью произошел натеррасе у князя, именно в то самое мгновение, когда я вздумал сделать последнююпробу жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я сам говорил), горячился,настаивал на праве Бурдовского, “моего ближнего”, и мечтал, что все они вдруграстопырят руки и примут меня в свои объятия, и попросят у меня в чем-топрощения, а я у них; одним словом, я кончил как бездарный дурак. И вот в эти-точасы и вспыхнуло во мне “последнее убеждение”. Удивляюсь теперь, каким образомя мог жить целые шесть месяцев без этого “убеждения”! Я положительно знал, чтоу меня чахотка и неизлечимая; я не обманывал себя и понимал дело ясно. Но чемяснее я его понимал, тем судорожнее мне хотелось жить; я цеплялся за жизнь ихотел жить во что бы то ни стало. Согласен, что я мог тогда злиться на темный иглухой жребий, распорядившийся раздавить меня, как муху, и, конечно, не знаязачем; но зачем же я не кончил одною злостью? Зачем я действительно начиналжить, зная, что мне уже нельзя начинать; пробовал, зная, что мне уже нечегопробовать? А между тем я даже книги не мог прочесть и перестал читать: к чемучитать, к чему узнавать на шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не разбросать книгу.

Да, эта Мейерова стена может много пересказать! Много я наней записал. Не было пятна на этой грязной стене, которого бы я не заучил.Проклятая стена! А всё-таки она мне дороже всех Павловских деревьев, то-естьдолжна бы быть всех дороже, если бы мне не было теперь всё равно.

Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал следитьтогда за ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и сбранью ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что не мог выходить изкомнаты. Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что,кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например, как эти люди, имеястолько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Язнал одного бедняка, про которого мне потом рассказывали, что он умер с голоду,и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого бедняка оживить, ябы, кажется, казнил его. Мне иногда становилось легче на целые недели, и я могвыходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне такое озлобление,что я по целым дням нарочно сидел взаперти, хотя и мог выходить, как и все. Яне мог выносить этого шныряющего, суетящегося, вечно озабоченного, угрюмого ивстревоженного народа, который сновал около меня по тротуарам. К чему их вечнаяпечаль, вечная их тревога и суета; вечная, угрюмая злость их (потому что онизлы, злы, злы)? Кто виноват, что они несчастны и не умеют жить, имея впереди пошестидесяти лет жизни? Зачем Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея усебя шестьдесят лет впереди? И каждый-то показывает свое рубище, свои рабочиеруки, злится и кричит: “мы работаем как волы, мы трудимся, мы голодны каксобаки и бедны! другие не работают и не трудятся, а они богаты!” (Вечныйприпев!) Рядом с ними бегает и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастныйсморчок “из благородных”, Иван Фомич Суриков, — в нашем доме, над нами живет, —вечно с продранными локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей напосылках, по чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. Разговоритесь сним: “беден, нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимойзаморозили ребенка; старшая дочь на содержанье пошла…”; вечно хнычет, вечноплачется! О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, и, теперь,ни прежде, — я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Ктовиноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотыхимпериалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как наМаслянице под балаганами! Коли он живет, стало быть, всё в его власти! Ктовиноват, что он этого не понимает?

О, теперь мне уже всё равно, теперь уже мне некогда злиться,но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал моеодеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобыменя, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг наулицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска хлеба,без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе,голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал…

Что показал?

О, неужели вы полагаете, что я не знаю, как унизил себя ибез того уже моим “Объяснением”! Ну, кто же не сочтет меня за сморчка, незнающего жизни, забыв, что мне уже не восемнадцать лет; забыв, что так жить,как я жил в эти шесть месяцев, значит уже дожить до седых волос! Но пустьсмеются и говорят, что всё это сказки. Я и вправду рассказывал себе сказки. Янаполнял ими целые ночи мои напролет; я их все припоминаю теперь.

Но неужели же мне их теперь опять пересказывать, — теперь,когда уж и для меня миновала пора сказок? И кому же! Ведь я тешился ими тогда,когда ясно видел, что мне даже и грамматику греческую запрещено изучать, какраз было мне и вздумалось: “еще до синтаксиса не дойду, как помру”, подумал я спервой страницы и бросил книгу под стол. Она и теперь там валяется; я запретилМатрене ее подымать.