Они бродили по городской лаборатории криминалистики. И хотяони не торопились набирать в тяжелые портфели документы, волнение заставляло ихпоскорее вытащить из холодильных установок останки тех вампиров, кто последовалмоему примеру и сдался на милость солнца.

Естественно, они занимались конфискацией материалов, какимирасполагал о нас мир. Они вычерпывали останки. Они перекладывали останки изпохожих на гробы ящиков и с блестящих серебряных подносов в простые пластиковыепакеты. Целые кости, пепел, зубы, ну да, даже зубы, – все сметали они вэти мешки. А потом из ящиков для картотеки они извлекли образцы сохранившейсяодежды.

У меня заколотилось сердце. Я пошевелился во льду, и ледзаговорил в ответ. Нет, успокойся, сердце. Это мои кружева, мои личные кружева,плотные венецианские кружева, обгоревшие на краях, и несколько обрезковфиолетово-красного бархата! Да, именно мои жалкие одежды достали они изпронумерованного отделения каталога и сунули в пакет.

Мариус остановился. Я отвернулся – и физически, и мысленно.Не смотри на меня. Стоит тебе увидеть меня, прийти сюда, и, клянусь Богом, я...Что? У меня нет сил даже пошевелиться. У меня нет сил скрыться. О Сибил,пожалуйста, поиграй, мне нужно скрыться.

Но потом, припомнив, что он – мой создатель, что он способенвыследить меня только через более слабый и более одурманенный разум своегоспутника, Сантино, я почувствовал, что мое сердце успокаивается.

Из хранилища недавних воспоминаний я извлек ее музыку, яокружил ее цифрами, числами, датами, каждым из мелких детритов, пронесенныхмной к ней сквозь века: что ее милый шедевр написал Бетховен, что он называется«Соната № 23, фа-минор, опус 57». Вот об этом и думай. Думай о вымышленной ночив холодной Вене, вымышленной, поскольку на самом деле я в этом не разбирался,думай, как он писал музыку шумным, царапающим бумагу пером, звуков которогосам, наверное, не слышал. Думай, какие гроши ему платили. И думай с улыбкой,да, с болезненной режущей улыбкой, от которой по лицу течет кровь, как емупоставляли пианино за пианино – так мощно, так требовательно, так яростно билон по клавишам.

И какую подходящую дочь получил он в лице симпатичной Сибил– устрашающая сила ее ударов по клавишам наверняка привела бы его в восторг,доведись ему заглянуть в будущее и отыскать среди неистовых студентов ипоклонников одну конкретную одержимую девушку.

Сегодня было теплее. Лед начал таять. В этом сомневаться неприходилось Я сжал губы и еще раз поднял правую руку. Теперь над ней появиласьвыемка, и я мог шевелить пальцами.

Но они не шли у меня из головы, невероятная пара – тот, ктосоздал меня, и тот, кто пытался его уничтожить, Мариус и Сантино. Я должен былвернуться. Я осторожно выслал слабый, пробный луч мысли. И через мгновение я ихвыследил.

Они стояли перед сжигателем мусора в недрах здания и бросалив его жадную пасть все собранные ими улики; пакет за пакетом скручивался ипотрескивал в пламени.

Как странно. Разве им самим не хотелось посмотреть на этифрагменты в микроскоп? Но другие представители нашего рода наверняка уже этопроделывали, и зачем смотреть на кости и зубы тех, кто спекся в аду, если можносрезать с собственной руки бледную белую ткань и поместить срез на стекло, в товремя как рука по волшебству исцелится, как исцеляюсь я даже в настоящиймомент.

Я не отпускал видение. Я увидел туманный подвал, где онистояли. Я увидел над их головами низкие балки. Собрав все силы для проекциивзгляда, я увидел лицо Сантино, расстроенное, мягкое лицо того, кто разбилвдребезги единственную выпавшую на мою долю юность. Я увидел, что мой бывшийгосподин почти печально взирает на огонь.

– Кончено, – тихим властным голосом сказал Мариуссвоему спутнику, обращаясь к нему на безупречном итальянском языке. – Непредставляю себе, что еще можно сделать.

– Взломать Ватикан и похитить Плат, – ответилСантино. – Какое право они имеют забирать такую вещь?

Я мог только наблюдать за реакцией Мариуса – за еговнезапным потрясением и последующей вежливой, сдержанной улыбкой.

– Зачем? – спросил он, словно не имел от Сантиносекретов. – Что нам до Плата, друг мой? Ты считаешь, он приведет его вчувство? Прости меня, Сантино, но ты еще так молод!

В чувство... Приведет его в чувство. Значит, это проЛестата. Единственное возможное значение. Я решил зайти еще дальше. Япросмотрел мысли Сантино в поисках того, что было ему известно, и отшатнулся вужасе, но увиденного не выпускал.

Лестат, мой Лестат – ведь он никогда не был ихЛестатом? – мой Лестат в результате обезумел из-за этой ужасной саги истал пленником древнейшей представительницы нашего рода, постановившей, что,если он не прекратит мутить воду, подразумевая, естественно, тайну о нашемсуществовании, его уничтожат способом, доступным только Старейшим, и никто несмеет умолять за него ни под каким предлогом.

Нет, такого не может быть! Я извивался и ворочался. По моемутелу бежали волны боли, красные, фиолетовые, пульсирующие оранжевым светом. Смомента своего падения я не видел таких цветов. Рассудок возвращался ко мне, ночто ему досталось? Лестата уничтожат! Лестат в плену, как я сам, много вековназад, под Римом, в катакомбах Сантино. О Господи, это хуже, чем солнечныйогонь, хуже, чем смотреть, как брат-подонок бьет Сибил по личику со сливовымищеками и отталкивает ее от пианино, сбивая с ног.

Но я нарвался на неприятности.

– Идем, пора выбираться отсюда, – сказалСантино. – Что-то здесь не так, я что-то чувствую, но не могу объяснить.Такое впечатление, что с нами здесь кто-то еще, но его здесь нет. Такоевпечатление, что равное мне по силе существо расслышало мои шаги за многиемили.

Мариус выглядел доброжелательным и любопытным, он совсем невстревожился.

– Нью-Йорк сегодня принадлежит нам, – легко сказал он.И со смутным страхом заглянул напоследок в печь. – Если только дух,цепляющийся за жизнь, не держится за его бархат и кружева.

Я закрыл глаза. О Господи, как бы мне закрыть еще и мысли!Захлопнуть поплотнее.

Его голос не умолкал, пронзая раковину моего сознания в томместе, где она успела размягчиться.

– Но я никогда не верил в такие вещи, – сказалон. – Мы сами в некоторой степени евхаристия – как ты думаешь? Будучителом и кровью таинственного бога до того момента, пока держимся избранной намиформы. Что такое прядь рыжих волос и обрывки обожженных кружев? Его нет.

– Я тебя не понимаю, – мягко признался Сантино. –Но если ты считаешь, что я никогда его не любил, ты глубоко, глубокозаблуждаешься.