Шагги помолчал, он не доверял чувству, которое теперь завязывало узлом его желудок.

– А с чего это мне хотеть вас целовать?

– Да брось ты. Ты же знаешь, кто ты.

Шагги отодрал скотч с робота, и его золотистая голова отвалилась и покатилась по ковру.

– Френсис, мы теперь и вправду друзья?

– Да. Конечно.

– О’кей. Тогда приложи рот к щели.

– Не, ты дверь открой. – Голос Френсиса звучал чуть ли не умоляюще.

– Ты сделай, что я говорю.

Шагги чувствовал, что старший из поросли Макавенни колеблется. Он не сомневался, что Френсис в любую минуту упрется, скажет, что Шагги блефует. Мучительное мгновение длилась тишина. Потом он услышал, как пуговицы на рубашке Френсиса трутся о поверхность двери – Френсис прижался к дверному полотну.

– Один поцелуй, а потом откроешь дверь, да? – Голос звучал так ясно, словно Френсис уже вошел в дом.

Шагги закрыл глаза, опустился на колени, поднес лицо к щели. От Френсиса исходил сладковатый запах, как от варенья из супермаркета. Шагги чувствовал на своих губах его жаркое дыхание, и на миг ему захотелось просунуть в щель палец и легонько прикоснуться к Френсису.

Но это мгновение прошло.

Шагги поднес руку к щели и со всей ловкостью, на какую был способен, принялся заталкивать в нее грязную тряпку, пропитанную слюной его мучителей. Он сложил тряпку так, чтобы самая отвратительная, слюнявая ее часть оказалась сверху. Он почувствовал, как тряпка прикасается к лицу Френсиса, ощутил сопротивление, потом Френсис отпрянул от двери, и кухонное полотенце упало на крыльцо. Шагги прильнул к двери. Он слышал, как Френсис выплевывает горькую слюну изо рта.

Френсис снова приблизил рот к щели почтового ящика. Теперь улыбку сменил оскал, зубы щелкали, исполненные желания разорвать Шагги на части.

– Да, лучше уж тебе теперь дверь не открывать. Я тебя заколю на хуй, пидар ебаный.

Шагги услышал глухие удары в дверь, словно кулаком по дереву. А потом успел отпрянуть от просунутого в щель кухонного ножа Коллин, который с яростью пронзил воздух. Шагги прижался к внутренней противосквознячной двери, уставился на серебристое лезвие, которое то исчезало, то снова выскакивало из щели. Оно, такое острое и заточенное, вслепую искало его тело, скрежетало, шныряя туда и сюда, о металл клапана.

Дейви Парландо, старьевщик, три раза приходил к дверям со своей тележкой. Он брал все, что предлагала ему Агнес, и расплачивался грязными банкнотами, свернутыми в рулон и схваченными старым бинтом. Он не мог поверить своему везению и щедрости этой красивой женщины… или ее слепой глупости. Говорил он дергано и нервно, словно постоянно импровизируя, потому что не мог понять, с чем имеет дело: то ли она чокнутая, то ли добрая. Понять было трудно, потому что ее глаза смотрели с каким-то остекленевшим безразличием.

Дейви загрузил остатки свадебного фарфора Лиззи – в последний раз прошел от двери к тележке. Обычно он вручал детишкам свисток или пластмассовую игрушку, но Шагги он дал целую коробку с бракованными надувными шариками, которых Дэвиду могло хватить на весь сезон закупки старья, все они были второсортные, с ошибками печати, с расплывшимися офсетными логотипами гордых корпоративных спонсоров. Дейви надувал шарики своим особым способом: сжав губы и пропустив резиновую шейку в щель на месте отсутствующих передних зубов. Он вручил мокрый шарик аккуратному мальчику и медленно прочел надпись, словно Шагги не умел читать сам.

– Видишь – здесь написано «Глазго становится лучше»[146].

– Чем что? – язвительно спросил Шагги.

Легкость, с которой Агнес расставалась со своими вещами, пугала Шагги. Ту мебель, которую не пожелал за бесценок взять старьевщик, Агнес вернула в центр проката. Она вернула всю, какую смогла, мебель, купленную в рассрочку. Потом она взяла связывающий ее по рукам и ногам кредит в «Провиденте», чтобы купить новую и лучше прежней, когда они переедут в город.

Он чувствовал лихорадку, которая охватила ее, мечту превратиться в нового человека, окруженного новыми вещами. И потела она от своей лихорадки, как при любом гриппе. Она собрала купоны от сигарет «Кенситас»[147] за все годы, как одержимая, пересчитала их. Она связала их вместе – получились небольшие кирпичики, маленькие бруски, которые все еще пахли сладковатым золотым табаком. Шагги лежал на ковре и строил из них стены и крепости, а Агнес просматривала каталог «Кенситас», загибала уголки тех страниц, на которых находила лампы и подносы, вовсе ей не нравившиеся, вела пугающие подсчеты на конверте, в котором прислали счет за газ.

Шагги смотрел на нее, потом сказал тихим голосом:

– Почему тебе не достаточно меня?

Но она не слушала.

Как только обмен был согласован, Агнес быстро подготовила вещи для переезда. Она смотрела на большинство своих оставшихся вещей так, словно они причинили ей какую-то боль в прошлом. Подготовка к переезду по существу закончилась за один день, оба они горели желанием уехать и предпочитали прожить последние недели в доме с упакованными вещами, в доме, наполненном незамутненными надеждами и ожиданиями. Шагги помог ей упаковать драгоценные фигурки: заворачивал их в газету, а потом засовывал в коробку с ее нижним бельем. Когда она не видела, он брал какие-нибудь вещи Лика, которые тот сложил в кучу на выброс – старые пластинки, полупустые альбомы для рисования, старого набивного лепрекона[148] – игрушку Кэтрин, – и прятал их в подготовленных к переезду коробках. Остатки вещей, принадлежавших ее детям, она отдала Дейви Парландо за пачку грязных купюр.

Вечером перед отъездом она в последний раз взломала монетоприемник газового счетчика и купила у мороженщика кучу шоколадок. Она выложила перед Шагги всю свою старую одежду, и они встали на колени чуть не вплотную друг к другу и решали, какие ее прежние версии забрать с собой, а какие – оставить позади.

– Такие вещи уже не носят, – сказал Шагги, глядя на нее в черном пушистом джемпере из пряжи, ощетинившейся триллионом длинных ресничек.

Она откусила кусочек от мятной шоколадки.

– А если с пояском? – Она прижала руки к своей затянутой талии.

Шагги залез к ней под джемпер, отстегнул два плечика, вытащил их. Она вдруг перестала быть суровой, стала мягче, моложе на вид. Он прищурился.

– Если бы ты носила джинсы, тогда, может, это смотрелось бы лучше.

Он подложил плечики в свой собственный школьный джемпер, и его плечи поднялись к самой челюсти.

Ее лицо сморщилось.

– Хер там. Я слишком стара для джинсов. В них теперь все, что ни надень, выглядит вульгарно.

Шагги наклонился, взял шерстяную юбку-трапецию цвета пожухлого вереска. Она сидела на ней в