– Мне нравится, – сказал Шагги.

Агнес задумалась. Она подергала туда-сюда застежку, словно проверяя, работает ли молния, потом отложила юбку в сторону.

– Нет, не хочу быть ею. Она носит мужские домашние шлепанцы и весь день не снимает передника.

– Тебе было бы удобно.

Его мать легла на ковер, тяжело вздохнув. Потом повернулась и смерила его взглядом.

– Так кем ты хочешь быть, когда мы переедем?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Был все время слишком занят – волновался за тебя.

– Бог ты мой, да ты сама мать Тереза. – У Агнес на лице появилось раздраженное выражение. Она приподнялась на локте и отхлебнула лагера. Нахмурилась, глядя на облачный рисунок в кружке, образующийся на поверхности ее пива. – Слушай, когда мы переедем в квартиру, я брошу пить, обещаю.

– Я знаю. – Он попытался улыбнуться.

– Устроюсь на какую-нибудь работу, как другие мамашки.

– Это было бы здорово.

Агнес принялась отдирать заусенец.

– Твой ублюдок-папаша ужас как не хотел, чтобы я работала. Про место женщины говорил, нес весь этот бред. – Так оно и было. Шаг ни за что не пустил бы ее работать. И Брендан Макгоуэн тоже. Для католика это было вопросом чести; он работал, не щадя себя, чтобы соседи знали: он свою семью может обеспечить. С Шагом дела обстояли иначе: если не доверяли ему, то и он никому не мог доверять, а тем более своей жене. Он предпочитал держать ее дома, чтобы знать, где она находится весь день. Ее мужчины никогда не хотели, чтобы она работала, а потому у нее и вкуса к работе не появилось.

– Ты слишком хороша для работы. Слишком красива. – Он знал, что ей хочется услышать: они сто раз вели подобные разговоры. Получилось слишком невыразительно, но Агнес вроде бы понравилось. Но потом он сказал кое-что неожиданное, отчего улыбка замерла на ее лице. – Но если бы ты пошла на работу, это тоже было бы неплохо. Типа если бы ты уходила на ночную смену – ведь тебе больше не нужно быть при мне по ночам. Я за себя и сам могу постоять.

Агнес села, допила остатки лагера. Ей, судя по ее виду, хотелось сменить тему. Шагги смотрел, как она соорудила два чучела из их старой и ненужной теперь одежды. Свой розовый джемпер из ангорской шерсти и его гангстерское одеяние, из которого он вырос, она превратила в две выпотрошенные куклы Гая Фокса[149]. Шагги последовал за ней на кухню, где она повесила их на сушилку для белья, а потом веревкой подтянула ее повыше к потолку. Фигурки запрыгали там, полные жизни: две версии прежних «я», висящие в ожидании нового хозяина.

– Эту женщину зовут Сьюзан, – сказала Агнес. – Она милая. У нее четверо детей. Муж – укладчик напольного покрытия. В жизни никогда не обращался за пособиями. Вот подожди, сам увидишь, когда его сюда привезут.

– Мы ее обманываем? – спросил Шагги, исполнившись заботой о будущих обитателях этого дома.

Агнес потерла щеку, словно пытаясь успокоиться, словно ее зубные протезы впились в десны. Она налила себе новую кружку лагера.

– Нет, у нее есть машина и муж. Их, кажется, не волнует отдаленность Питхеда.

Она зацепила пальцем джемпер Шагги, оттянула его, потерла ему кожу, словно проверяя, пропылесосила ли ленивая горничная пол под ковром. На равнине его маленькой груди начали появляться тоненькие волоски. Она потеребила их ногтем, но ничего об этой поросли не сказала.

– Ты ужасно бледен. Когда ты в последний раз выходил из дома?

Он не хотел рассказывать про Френсиса Макавенни и кухонный нож. Ему не хотелось признаваться, что он слишком испуган, чтобы выходить на улицу после того дня, когда Френсис грозился заколоть его. В конце концов, он не был обязан что-то говорить. Мысли Агнес прыгали, как слайды в проекторе. Она сказала:

– Ты не помнишь го́рода. Ты был слишком маленьким. Там танцы, всякие разные танцы и большие магазины. Ты сможешь хоть целыми днями гулять, потому что там есть чем заняться. – Ему показалось, что он видит, как ее переполняет фальшивая надежда – точно так же ее распирало от изысканной восторженности. Ее надежды казались летучими, как пушинки чертополоха. – Ты не вспомнишь. Но ты увидишь.

– Не могу дождаться. – Это была ложь, но только ее половина. Он не мог ей в этом признаться, но город немного пугал его; Шагги пугала громадная неконтролируемая природа города: все эти толпы алкоголиков, среди которых он может потерять ее, темные пабы, мужчины, которые могут воспользоваться ее беспомощностью, неизвестные улицы, на которых она может заблудиться и пропасть для него навсегда. Питхед хотя бы был известной стихией. Они застряли в нем, как мухи в липкой ленте, окруженные со всех четырех сторон пустотой, не выпускавшей их за свои пределы. Здесь она могла причинить себе вред, но здесь он не мог ее потерять.

Шагги попытался выкинуть это из головы.

– Когда мы переедем, ты и вправду попытаешься бросить пить?

– Я ведь сказала, разве нет?

В его глазах мелькнуло легкое недоверие – он ничего не мог с этим поделать. Он подошел к раковине, чтобы вымыть последние тарелки, чтобы спрятать свое лицо от нее.

Это ее задело.

– Ты что, считаешь меня какой-то поганой вруньей?

Она пила весь день. И теперь пребывала в состоянии низко стелющегося морского тумана, пелены, темной и тяжелой, но устойчиво не переходящей в дождь. Шагги не хотел разрывать эти тучи и провоцировать плохую погоду.

– Нет. Извини.

Агнес затушила сигарету о край раковины, потом подняла кружку с лагером, вылила ее содержимое в сточное отверстие. Это случилось так резко, так быстро, что брызги попали на него, и он отступил, моргая, с мокрым лицом.

Агнес открыла шкафчик под раковиной и достала две последние банки «Карлсберга». Одну она протянула ему, другую вскрыла сама. Она перевернула банку, и лагер потек в канализацию бурливым, торопливым потоком. Когда банка опустела и последние капли белой веселой пены упали в раковину, как мокрый снег, она бросила банку в бачок для мусора и промахнулась – жестянка загремела по линолеуму. Все, что Шагги мог сделать – это только отступить назад, широко раскрыв глаза и ухватившись рукой за столешницу, чтобы не упасть. Агнес, одержимая чем-то в этот момент, бегала по дому из комнаты в комнату, он слышал, как она выцарапывает что-то из-под мебели, пытается вытащить что-то из-за шкафа. Она вернулась с полудюжиной бутылок, со всеми ее забытыми остатками водки, всеми последними глотками, недопитыми, потому