Каждый раз, когда я вспоминаю это, слезы жалости к бабушке, к самому себе, и всему обреченному на мучения роду человеческому так и подкатывают к глазам.

Чтобы избежать глупых слёз сейчас, я решил откусить от яблока и только тут до конца оценил страшное и подлое исскуство садиста Накаямы. Любая попытка открыть рот больше чем на один миллиметр вызывала в голове такой взрыв боли, будто-то кто-то оборвал с вышки высоковольтный толстый провод, и ткнул им, все ещё живым и смертоносным, прямо мне в щеку.

Резкая физическая боль моментально смыла с души все страдания рода человеческого. Каждую эмоцию, что по-моему мнению делала меня человеком. Тонко чувствующим фальшь декадентом. Физическая боль моментально приземлила меня. Это было настолько примитивно и безвкусно, что понял — пора положить конец собственному ничтожеству.

* * *

Отсидев шесть лет и пройдя ни один круг ада, уже на свободе, я медленно открыл форточку седьмого, кажется, этажа и изготовился сделать последний шаг в вечность. Это решение, как и все остальные в моей жизни было спонтанным и я даже не додумался подготовиться. Ну, хотя бы подняться на последний этаж. Для верности.

Внизу у ног моих плескался заклятый второй квартал Чиланзара, и чтобы вырваться из его кафкианских объятий, мне сегодня предстояло умереть. Статья за ту форму побега предусмотрена уже в небесном уголовном кодексе. А пока я не умер, есть маленькая надежда, что он окажется справедливее пятистопного кодекса великой джамахирии.

Ангел-хранитель хотел крикнуть мне: «Стой, не спеши, дебила, ведь когда закрывается одна дверь, то открывается другая! А если вот так, сдуру поназакрывать все двери бегом, можно случайно оказаться в неудобном узком ящике, глубоко под землёй»

Но, увы, мой ангел-хранитель не умеет говорить. Поэтому вместо слов в голове зазвучала совершенно не подходящая к мрачной торжественности момента музыка:

Где-то далеко, где-то далеко

Идут грибные дожди.

Прямо у реки, в маленьком саду

Созрели вишни, наклонясь до земли.

Где-то далеко, в памяти моей,

Сейчас, как в детстве, тепло,

Хоть память укрыта

Такими большими снегами.

Я швырнул яблоко вниз, на асфальт. Страшно было смотреть во что оно превратилось, секунду назад такое большое и алматинское. И мне вдруг стал кристально чист и понятен весь смысл музыкального послания ангела:

Никогда моей жизни не угрожала такая реальная опасность, как сейчас, в эту самую минуту. Ну, а раз моей жизни угрожает опасность, я не вижу никаких оснований, чтобы не позвонить дежурному и не поделиться с ним этой страшной новостью.

* * *

Дежурный проникся информацией о прямой угрозе моей жизни, и назначил встречу с потенциальным куратором через сорок минут, рядом со скачущим в грозу Амуром Тимуром.

Исторические источники утверждают, что великий хромой был еще и левшой в довесок. Тем не менее скульптор почему-то прицепил саблю к его левой бачине. Таким образом, стоило бы великому предку узбеков попасть в настоящий переплёт, он обязательно бы замешкался, ведь вытягивать самурайский меч было бы не с руки.

Мне подумалось, что если бы разрабатывать новую объединяющую узбеков национальную идею поручили бы мне, я оставил бы Амура Тимура, ставшего уже таким родным на его постаменте. Но сам постамент бы расширил и добавил рядом с ним ещё одного всадника. Ходжу Насреддина на его ишаке.

Может быть эта смелая деталь изменила бы облик официального Ташкента. Вернула ему человеческое лицо.

* * *

— Пастор? Привет! Меня зовут Ильдар.

Ну, наконец-то. Сейчас будет встреча Штирлица с женой в кафе Элефант. Я оторвался от очередного сеанса изучения подбрюшья злополучного коня Соибкирана.

Передо мной стоял молодой парень, минимум лет на семь младше меня. Он был одет в курточку из дешёвого кожзаменителя (кто-нибудь объяснит мне уже этот чекистский фетиш?) турецком свитерке и странных велюровых штанишках времён раннего Людовика XIV. Длинные неухоженные волосы.

— Ильдар? А вы читали «Прощай, оружие» Хемингуэя?

Ильдар заговорщицки оглянулся по сторонам и быстро ответил:

— Нет. Но я смотрел экранизацию.

— Ну, знаете ли, экранизация это уже не Хемингуэй. А где же сам Михал Иваныч?

— Михал Иваныч? Да что вы, Семён — Семё-оныч! Я не знаю человека с таким именем.

— Ну, а если серьёзно, где Михал Иваныч, вы же знаете о ком я. Сто лет его не видел, соскучился- человечески.

— Давай так — вопросы будут возникать только у меня, а у тебя, Пастор, только быстрые чёткие ответы, договорились? У нас никогда не бывает «чиста по человечески». Служба государева. И это — давай «на ты», что ли?

Я глянул на аляповато одетого молодого человека по имени Ильдар. Если при первой встрече с Михал Ивановичем я принял куратора за рабочего-разрядника с большого завода, то сейчас передо мной стоял неряшливый выпускник техникума. Больше всего в жизни ненавижу, когда начальник или куратор младше или тупее меня. Ну чему я у него смогу научиться, и как мне его зауважать сразу, вот так, не дождавшись грандиозных

заслуг. Хотя взгляд у человека в велюровых штанишках был довольно хваткий. Это обнадёживало.

— Я тебя слушаю. Рассказывай. Что там за угроза твоей жизни возникла? И давай-ка пройдёмся маленько, не против? Смотри, погоды какие стоят!

Мы медленно двинулись в сторону Окружного Дома офицеров. Я собрался с мыслями и рассказал Ильдару свою версию были о Саиде Аюб Хане, Джумагюль, потом о тюрьме и лагере, где я проходил оперативную школу стукача. Судя по моему рассказу, лучшего агента для службы безопасности джамахирии, найти было просто невозможно. Когда Том Круз снимал свою первую Мишн Импосибл — он часто наезжал ко мне в Зангиоту — за советом и консультацией.

Ильдар слушал с интересом и не перебивая. Иногда, по его лицу было видно, что мне удалось втянуть молодого офицера в события десятилетней давности. Как обычно в своей манере, я растянул то что можно было сказать тремя словами в целый роман. Так что под конец истории мы домаршировали аж до консерватории.

Я с поклоном закончил и глянул на него. Контакт на тонком, личном уровне безусловно состоялся. Даже без водки.

— Здорово! Интереснейшая история. Занимательная. Поучительная даже. Если поменять имена и подождать ещё пять лет — можно написать неплохую книжку. А что? Я бы с удовольствием купил.

«Какая к чертям книжка» — подумалось мне. О чём он вообще? Издевается, что ли? Если бы я хотел говорить о книжках, я бы искал встречи с редактором «Литературки». Экранизация это уже не Хемингуэй, понимаете меня?

Захотелось рассказать Ильдару, как я, по причине отсутствия крыши готовился шагнуть из окна седьмого этажа. Для эффектной концовки произведения.