ивановских «сред», где Гумилев «читал стихи и имел успех» (Жизнь Николая Гумилева. С. 42). В зимне-весенний сезон 1908–1909 гг. Гумилев становится частым гостем на «башне», причем по его непосредственной инициативе обычные «башенные посиделки» поэтов трансформировались в организованные занятия по теории поэзии (т. н. «Про-Академия», поскольку из них возникает затем «Общество ревнителей художественного слова» при журнале «Аполлон», иначе называемое «Академией стиха»), на которых хозяин «башни» играл роль «учителя», а его гости — «учеников-неофитов». «Был однажды у Вяч. И. Иванова, — писал 27 апреля 1909 г. своему московскому корреспонденту переехавший в Петербург поэт-«весовец» В. В. Гофман. — Он, оказывается, читает здесь у себя на квартире молодым поэтам целый курс теории стихосложения, все по формулам и исключительно с технической, с ремесленной стороны. Формулы свои пишет мелом на доске, и все за ним списывают в тетрадки. А какие-то дамы, так те каждое слово его записывают, точно в институте. Среди слушателей были поэты с некоторым именем (Гумилев, Потемкин, гр. Толстой). Остальные — какие-то неведомые юнцы. Держится Вяч. Иванов — куда более властно и надменно, чем Брюсов, все же учреждение это именуется академией поэтов» (Писатели символистского круга. С. 247). К лету 1909 г. отношения между «учителем и учеником» становятся едва ли не дружескими. «Я люблю его и охотно говорил с ним о многом и читал ему стихи», — записывает Иванов в своем дневнике (4 августа 1909 г. — см.: Вячеслав Иванов о Гумилеве (По материалам бесед с М. С. Альтманом) / Публикация К. Ю. Лаппо-Данилевского // Исследования и материалы. С. 611). Иванов решительно поддерживает Гумилева в крайне щекотливой истории с мистификацией Черубины де Габриак, чуть не обернувшейся трагедией (см. комментарий к стр. 24–25 № 33 наст. тома) и соглашается сопровождать его в первом абиссинском путешествии (затея эта сорвалась в последний момент, ибо старший поэт «был болен, оцеплен делами и — беден, очень беден деньгами» (см.: письмо Вяч. И. Иванова Брюсову от 3 января 1910 г. // Валерий Брюсов. М., 1976. С. 523 (Лит. наследство. Т. 85)).

Несомненно, Иванов был не только лично расположен к Гумилеву, но и имел на него виды в литературной борьбе этих лет — времени радикального изменения «расстановки сил» в русском символизме (см. комментарии к №№ 21, 24 и 28). Следует признать, что из трех «учителей», названных самим Гумилевым, именно Иванов (а не Брюсов и даже не И. Ф. Анненский (см. комментарии Ш. Грэм и М. Баскера к письмам Гумилева к Анненскому — Неизд 1986. С. 249)) смог адекватно оценить масштаб дарования «ученика», подававшего «самые большие надежды» (см.: Вячеслав Иванов о Гумилеве... // Исследования и материалы. С. 613). Отсюда и патетический тон рецензии Иванова на Ж 1910 (Аполлон. 1910. № 7), в которой Гумилев был назван «юным оруженосцем Брюсова (читай — Брюсова и Иванова, а точнее... Иванова и Брюсова — Ред.), вышедшим с честью из многих схваток и приключений» и потому «заслуживающим принять ритуальный удар мечом по плечу, обязывающий к началу нового и независимого служения» (см.: Русский путь. С. 365). «Подтекст» ивановской рецензии был прекрасно понят другими «кандидатами в оруженосцы» и вызвал настоящий приступ бешенства в самых различных литературных группировках. «...Вы заключили постыдный компромисс с отбросами декадентства, поставившими себе задачи, совершенно противоположные Вашим, посильные, но недостойные Вас, — писал тогда же Иванову его бывший фаворит (и будущий «сподвижник» Гумилева!) С. М. Городецкий. — Задачи эти заключаются в насаждении голого формализма в русском искусстве, прикрывающего внешней якобы красотой пошлость и бездарность» (ИРЛИ. Ф. 123. Оп. 1. № 281). «...Не верю, что вы в восхищении от мальчишеских виршей Гумилева... — вторил Городецкому Эллис. — То, что Вы написали о Гумилеве (о ритуальном ударе мечом), я посовестился бы написать о Р. Вагнере. Поймите меня! Не осуждаю Вас, ибо сами себя скоро осудите» (письмо Вяч. И. Иванову от 14 мая 1910 // Писатели символистского круга. С. 380). Интересно, что планы Иванова в отношении Гумилева-паладина «обновленного» символизма-«реареализма» (см. комментарий к стр. 52 № 28 наст. тома) как бы «материализовались» в талантливой статье горячего ивановского поклонника Ю. Н. Верховского «Путь поэта» (Советская литература. Л., 1925). Творческое развитие Гумилева подано здесь именно как практическая реализация установок статьи Вяч. Иванова «Заветы символизма»: «К символизму как предельному достижению шел Гумилев своим, может быть, сложным и трудным путем, но путем истинного поэта» (см.: Русский путь. С. 548–549).

Но Гумилев — реальный, а не выдуманный Ю. Н. Верховским и его современными последователями — плохо соответствовал уготованной ему роли «реализатора» ивановских пророчеств. Он, несомненно, очень высоко ценил Иванова как даровитого поэта и блестящего знатока теории стихосложения («...только теперь я начинаю понимать, что такое стих», — признавался он в письме к Брюсову, написанному после первых лекций в «Про-Академии» (см.: ЛН. С. 491)), но религиозно-философскую идеологию, стоящую за ивановским творчеством, его «проповедь» он, уже «переболевший оккультизмом» в 1906–1908 гг. (см. вступительную статью к разделу «Комментарии» и комментарии к №№ 1 и 2 в т. VI наст. изд.) с самого начала не принимал: «Я три раза виделся с «царицей Савской» (так Вы назвали однажды Вячеслава Ивановича), но в дионисианскую ересь не совратился» (письмо к Брюсову от 26 февраля 1909 г. — ЛН. 490). Упоминание «царицы Савской» знаменательно: владычица Аксума, «услышав о славе Соломона во имя Господа, пришла испытывать его загадками» (2 Цар. 10:1), т. е. — искушать строителя Храма, пытаясь отвратить его от Господа, Которого он исповедовал. Близкое знакомство с ивановским «жизнестроительством» стало «камнем преткновения» для православного миросозерцания Гумилева, определявшего его литературно-художественные принципы, и, вероятно, послужило «последней каплей», сделавшей разрыв с символизмом неизбежным. «Всего нужнее понять характер Гумилева, — писала Ахматова, — и самое главное в этом характере: мальчиком он поверил в символизм, как люди верят в Бога. Это была святыня неприкосновенная, но по мере приближения к символистам, в частности, к «башне» (В. Иванов), вера его дрогнула, ему стало казаться, что в нем поругано что-то» (РНБ. Ф. 1073. № 47; цит. по: Известия АН СССР. 1987. № 1. С. 66–67 (Сер. литературы и языка)).

Поэтому на «жест» Иванова Гумилев весной 1910 г. не ответил. «Не знаю, сочтете ли Вы меня достойным посвящения в рыцари, — писал он 21 апреля 1910 г. Брюсову, — но <...> «Жемчугами» заканчивается большой цикл моих переживаний, и теперь я весь устремлен к иному, новому. Какое будет это новое, мне пока не ясно, но