сознаются, хотя неохотно, сами лифляндцы. Я упрочил благосостояние моих крестьян, уступив им безвозмездно половину рабочих дней, обязанность ставить подводы на 200 верст и всю подать натурою, и это водворило между ними довольство. Сверх того, я помогаю им, в случае падежа скота или неурожая, строю на свой счет дома и пользую в случае болезней. Такие поступки вредны, по мнению моих соседей, для края и подают дурной пример, – и вот они решились наконец разорить мое гнездо и даже не допустить меня в него, отдав его казакам!

В моих летах и при моих недугах я не имею другого наслаждения в жизни и средств к поддержанию здоровья, как пребывание в течение нескольких месяцев в деревне; но теперь не могу исполнить этого желания, потому что мыза моя превращена в казарму. Всепокорнейше прошу Ваше Высокопревосходительство оказать мне милость и правосудие приказанием очистить мызу Карлово от противузаконного постоя, и подвергнуть дерптский орднунгс-герихт ответственности за самоуправство и за освобождение соседней мызы Ропко от всякого постоя, взвалив всю тяжесть на меня, в чем видно явное намерение притеснить меня.

С истинным и глубоким высокопочитанием и беспредельною преданностию честь имею быть Вашего Высокопревосходительства, милостивый государь,

Вашим всепокорнейшим слугою

надворный советник, издатель газеты «Северная пчела» Фаддей Булгарин.

27 апреля 1846 года.

С.-Петербург.

Жительство имею: на Невском проспекте, за Аничковым мостом, в доме Меняева, № 93.

Письмо С. А. Кокошкину

Сергей Александрович Кокошкин (1796–1861) – генерал-майор (1830), петербургский обер-полицмейстер (1830–1847), генерал-адъютант (1840), генерал-лейтенант (1843), малороссийский генерал-губернатор (1847–1856), сенатор (1856), генерал от инфантерии (1856). Булгарин ненавидел Кокошкина, который в конце мая 1846 г. посадил под арест А. Н. Греча, временно выполнявшего обязанности редактора «Северной пчелы». 5 июня 1846 г. Булгарин с негодованием писал об этом главному начальнику III отделения А. Ф. Орлову: «…Сергей Александрович Кокошкин, почитая оскорбленным свое авторское самолюбие, – посадил соредактора “Северной пчелы” Алексея Николаевича Греча под арест – в полиции, без суда и следствия, собственной властью и волею!

Сиятельный граф! Виданное и слыханное ли дело, чтоб журналы и журналистов и вообще литературу подчинить власти городской полиции <…>. Злоба С. А. Кокошкина противу “Северной пчелы”, а паче противу меня, пишущего субботние фельетоны, происходит от того, что в “Пчеле” помещаю городские мелочные известия, указания на отличные произведения городской промышленности и т. п., что, по мнению С. А. Кокошкина, вредит объявлениям “Полицейской газеты”, и он всеми мерами старается воспретить “Пчеле” печатать мелочные городские известия – утверждая, будто это объявления, которых мы не имеем права печатать» (цит. по: Видок Фиглярин. С. 519; см. также письмо Р. М. Зотову на с. 206–207 настоящего издания).

Милостивый государь Сергей Александрович!

Любя и уважая Вас искренно и бескорыстно, я крайне сокрушаюсь, что по роду моих занятий, исполняя обязанность наблюдателя за движением современной литературы, я вовсе неумышленно подвергаюсь гневу Вашего Превосходительства, указывая, хотя весьма редко, на несообразности в суждениях редактора «Ведомостей С. Петербургской полиции» г. Межевича и жалуясь на лишение меня и Н. И. Греча собственности и журнал наш занимательности перепечатыванием статей, которые стоят нам или трудов, или денег. Замечания мои вовсе не касаются официальной части «Ведомостей», но относятся единственно до литературной части, за которую отвечает редактор. В целом мире нет литературного суда без апелляции, и ни в одной литературе не может быть человека, который бы имел право судить и рядить о достоинствах книг, журналов и заслугах литераторов без всякого возражения. Это была бы монополия, убийственная для успехов просвещения и крайне оскорбительная не только для всех литераторов, но и для всего мыслящего человечества, и если б Высшей власти благоугодно было дать подобное право человеку, то, верно, для этого не был бы избран г. Межевич, не имеющий никаких заслуг в литературе и действующий всегда по страстям своим или по личным выгодам, занимаясь сверх редакции полицейской газеты книжными спекуляциями[1623], и не пользующийся ни доверенностью, ни уважением русских писателей. Ваше Превосходительство, как первый блюститель законов, вероятно, не захотите стеснять писателей в скромном и благонамеренном исполнении их прав, данных всем нам Высочайшею Волею нашего Правосудного Монарха; и в ценсурном уставе (Свод законов, том 14, Устав благочиния) в главе I, отд. I, статье 12 напечатано: «Всякие суждения о предметах, относящихся к наукам, словесности и искусствам, как то: о вновь выходящих книгах (не исключая из того и издаваемых от казенных мест сочинений и статей, когда оные собственно касаются наук, словесности и художеств), о представлениях на публичных театрах и о других зрелищах, о новых общественных зданиях, об улучшениях по части народного просвещения, фабрик и т. п. дозволяются ценсурою, если только сии суждения не противны общим ее правилам». – Закон здесь ясен, и «Ведомости С.-Петербургской полиции», введя литературу и критику, притом самую жестокую, бесспорно подвергаются суждению других журналов в деле наук, художеств и словесности. В бессмертном указе Петра Великого, находящемся на каждом зерцале[1624] во всех присутственных местах, сказано: «На что же законы писать, коли их не исполнять»; а потому ни г. Межевич и никакой другой писатель, и никакое издание, частное или казенное, не могут и не должны в делах литературы быть вне закона и руководствоваться чьим бы то ни было произволом, пока не отменена вышеприведенная статья ценсурного устава.

Ваше Превосходительство сами всегда любили литературу и следили за ее успехами, следовательно признаете, что г. Межевич поступил не только неосторожно, но даже дерзко, напечатав в фельетоне № 22 «Ведом[остей] СПб. полиции», что «после смерти Полевого многие из литераторов, приобретших себе известность и даже славу, не только дельностью трудов своих, но и мастерским изложением, правильностью, чистотою языка, стали писать иначе, так, что узнать нельзя: читаешь и дивишься, как можно до такой степени разучиться писать». – Ужели надлежало оставить без возражения такую клевету и еще в официальном журнале? Молчание означало бы согласие, а ни один литератор не может с этим согласиться. Сказав скромно и вежливо в «Северной пчеле», что мнение г. Межевича несправедливо[1625], я, из уважения и любви моей к Вашему Превосходительству, умолчал о другом весьма важном обстоятельстве в той же статье г. Межевича. В том же фельетоне № 22 «Вед[омостей] СПб. полиции» г. Межевич напечатал: «“Московским телеграфом” Полевой показал первый образец европейского журнала». – Между тем всем известно, что этот образцовый европейский журнал (по мнению г. Межевича) запрещен по Именному Его Императорского Величества повелению! Следовательно, по суждению г. Межевича, Государь Император запретил образцовый, т. е. лучший журнал, которого все другие журналы суть только копии, как сказано в той же статье! – Далее, г. Межевич в том же фельетоне говорит: «Исторические труды Полевого, начиная