того, чтобы В мог отдохнуть зимой в Египте (Harper’s Magazine). «Кто-то», разумеется, завидует тому, кто провел зиму – в 1952 г. – в Египте, и этот «кто-то» также сочувствует тому, кто работает по 72 часа в неделю. Но в реальной жизни, и тогда, и теперь, большинство американцев, совершающих зимой дорогостоящие поездки в теплые края, – это скорее всего, врачи, управляющие и люди свободных профессий, которые в остальное время, добровольно и с энтузиазмом работают примерно по 70 часов в неделю».

Чувства, подобные тем, о которых непрерывно говорят Бернард де Вото и сотни близких ему по взглядам журналистов, лежат в основе куда более искренних всплесков эмоций вроде этого, взятого из публикации 1964 г. в связи с забастовкой врачей в Бельгии:

«Моя «легковозбудимая социальная зависть» возбудилась очень сильно… Я просто не в состоянии понять, почему ваша газета, которая, в конце концов, не представляет интересов какой-либо профессиональной организации, совершенно неоправданно встала на сторону тех, кто и так располагает слишком большой властью. Как насчет справедливости и для нас тоже, для тех, кто вынужден оплачивать процветание врачей, хотя сам никогда не станет таким же богатым, как они?»[479]

Частная собственность

Различные критики, рассматривавшие частную собственность с точки зрения социальной эволюции, представляли концепт частной собственности как позднее явление в истории человечества. Сравнительная психология животных и физиология поведения (этология), должно быть, способны объяснить этим критикам их ошибку. Однако в нашем распоряжении есть и другие наблюдения, показывающие, что ситуация отсутствия личной собственности является довольно искусственной и обычно возникает тогда, когда этого требуют от индивидов и отдельных семей на основании какой-либо абстрактной идеологии. Ральф Линтон пишет о танала, что их материальные потребности невелики и легко удовлетворяются, но частная собственность для них так же важна, как и для любой группы европейских крестьян. У них тот же самый подход. Урожай полностью является собственностью семьи. Среди родственников, являющихся наследниками, по прямой, права собственности строго соблюдаются. Однако в разумных пределах инструменты и т. п. могут использоваться любым человеком и в отсутствие владельца[480]. Здесь можно вспомнить о деревнях-коммунах, описанных в предыдущей главе.

В кибуцах собственность была общей – во многих поселениях это могло выходить за границы здравого смысла. Американский социолог М. Спиро наблюдал, что маленькие дети, выросшие в полностью эгалитарном социальном окружении, где их родителям не разрешалось иметь что-либо в частной собственности, вначале, например, во время игры в коммунальных яслях совершенно спонтанно пытались заявить права частной собственности на игрушки, полотенца и т. п., хотя на этой стадии у них не могло быть никаких представлений о ней. Они ссорились из-за того, что кому принадлежит, совершенно так же, как ориентированные на собственность дети в капиталистическом обществе. Эти дети также проявляли зависть. И они хорошо понимали, что значит фраза: «Это мое!» Лишь с подросткового возраста официальная идеология побеждала, причем наиболее ярко она выражалась у тех, кто родился в кибуце; и лишь в этот период они начинали в ответ на вопросы отрицать какую бы то ни было ценность частной собственности и возможность оправдать ее[481].

Живущие в Канаде гуттериты, крайние приверженцы идеала общей жизни, находятся в еще лучших условиях, чем взрослые кибуцники, для того чтобы воспитывать детей для жизни без собственности. Однако Джон У. Беннет в своих недавних исследованиях о гуттерских братьях также по тщательном наблюдении обнаружил стремление приобрести личную собственность, владеть и пользоваться ею, несмотря на то что «идеология общей собственности настолько доминирует среди них, что вопросы, исходящие из наличия представлений о собственности, не вполне воспринимаются». У гуттеритов есть личная собственность, они дорожат ею и уважают ею (например, это может быть электрическая бритва или подобные ей модные приспособления). Беннет наблюдал примеры «в чистом виде подарков самим себе, отражавших остатки базового приобретательства в мышлении владельца… почти у каждого гуттерита, с которым я [Беннет] близко познакомился, было в собственности несколько таких ненужных вещей»[482].

Имеется значительный объем информации о детских представлениях о собственности у различных племен, многие из которых признают право маленького ребенка на частную собственность и соблюдают его даже в большей степени, чем это показалось бы разумным современным западноевропейским или американским родителям. У североамериканских индейцев навахо даже маленьким детям регулярно дарят домашних животных и клеймят их собственным клеймом ребенка. В то же время иногда от ребенка ожидают взноса в семейный котел. Индейское племя тлингитов тоже выказывает подчеркнутое уважение к частной собственности[483].

Если рассматривать эти наблюдения в сочетании с результатами изучения поведения различных видов животных, то единственный вывод, который можно сделать, – что концепт личной собственности, включая все его эмоциональные основания, является первичным, естественным и глубоким феноменом, который не обязательно порождается конкретным типом общества и ослабевает в других случаях. Таким образом, надежда на то, что уничтожение частной собственности сделает возможным создание через несколько поколений нового типа человека, свободного от всех тех свойств и влечений, которые находит неприятными критик приобретательского общества, представляется совершенно тщетной.

Современные русские так же склонны к приобретательству и так же изобретательны в способах получения того, чего им хочется, как и были всегда; правда, Советский Союз никогда и не стремился всерьез уничтожить частную собственность – в некоторых отношениях, например что касается прогрессии подоходного налога, он гораздо менее враждебен ей, чем США. Вероятно, более важен пример кибуца, социальной среды, где частная собственность действительно в основном была уничтожена, но детей все равно не удается воспитывать так, чтобы эта идея никогда не приходила им в голову или чтобы ее можно было искоренить потом с помощью коллектива и его образовательных учреждений.

Таким образом, социалистическое общество в чистом виде не может поддерживаться автоматически. От каждого нового поколения нужно заново требовать отказа от частной собственности и заново вбивать в него эту идею. Представляется сомнительным то, что, не считая мелких поселений, такая форма общества будет здоровой и эффективной. Ведь прежде всего это было бы общество, которое в каждом новом поколении продуцировало бы у своих членов значительный рессентимент. Как доказал психоанализ, достаточное напряжение генерируется уже тогда, когда в детстве и ранней юности, в период социализации и развития личности общество осуществляет контроль за одними лишь первичными сексуальными влечениями. Но если стремление к собственности также представляет собой естественное, первичное и универсальное человеческое желание, то такая форма общества, которая наделяет супер-эго заповедями, запрещающими частную собственность, была бы крайне неприятна для индивида.

Существенно то, что в ходе своих основанных на глубинной психологии исследований человеческого поведения, а конкретно – личности людей, родившихся в