Крайний эгалитаризм отцов-основателей повсеместно сменился уступками стремлению к дифференциации, частной собственности и индивидуалистическому распоряжению свободным временем. Снова и снова возникают споры между теми, кто хочет еще дальше отойти от первоначального идеала, и теми, кто, сохраняя верность традиции, стремится натянуть сильнее вожжи эгалитаризма.

Утопии

Кибуцы, как и все прочие утопические проекты, которые были успешно реализованы, по своей природе являются сельскохозяйственными предприятиями, несмотря на то, что на более позднем этапе развития некоторые из них завели похожие на фабрики пищевые предприятия и вспомогательные производства. Главной ценностью является отданный земле тяжелый труд пахаря и сеятеля, по сравнению с которым все остальные занятия представляются незначительными. Не существует даже утопии (не то что эгалитарного поселения), которая была бы способна совершить хотя бы теоретический переход от жизни крестьянина к жизни множества людей в сложном индустриальном обществе, основанном на разделении труда, сохранив при этом коллективизм. Авторы вроде Эриха Фромма с его книгой «Здоровое общество» (Sane Society) лелеют мечту о том, чтобы современное общество распалось на легкоуправляемые общины душ по 500, устроенные по модели кибуцев[466].

Достаточно обычного здравого смысла, чтобы понять, что одно это условие делает крайне маловероятным то, чтобы полностью эгалитарная форма общежития могла когда-либо стать возможным образом жизни для большинства людей.

Обычно мы считаем утопическим то, что кажется неосуществимым в контексте той конкретной социальной системы, в которой мы живем. Поэтому мы часто злоупотребляем термином «утопический». На основании психологических, антропологических и исторических свидетельств, относящихся к феномену зависти, мы имеем право считать, что, рассматривая как утопию и свободное от зависти общество, и устранение способности и влечения к зависти, мы не становимся всего лишь жертвами близорукости, вызванной конкретной структурой нашего общества, или ограниченности нашего воображения. Такие надежды и представления действительно способны подорвать и уничтожить существующие социальные системы и их идеологии, но они совершенно неспособны стать социальной реальностью.

Возможно, утопия равенства, утопия общества, спасенного от зависти, так сильно привлекает интеллектуалов, поколение за поколением, оттого, что она обещает всегда оставаться утопией и постоянно легитимизировать новые требования. Для интеллектуала-утописта не может быть ничего хуже, чем общество, в котором не осталось того, что он мог бы подвергнуть критике[467]. Возможно, что в будущем возникнут общества, которые будут еще в большей степени учитывать интересы завистливого человека. Будут и другие, в которых он получит меньше внимания и уважения, чем в современных демократиях. Официальные реакции на реальное или предполагаемое присутствие завистников в обществе куда более разнообразны, чем базовая чувствительность к зависти, хотя, как было продемонстрировано, исторические и культурные изменения могут создать новое представление о том, что достойно зависти, и даже повлиять на среднюю интенсивность личного переживания зависти.

Глава 18. Собственность – это кража?

Социализм рассматривает себя как итоговый результат эволюции морали, а также как неизбежный ответ на те проблемы неравенства, которые возникли в основном в ходе развития современной капиталистической жизни. Его сторонникам неизвестно, что их способ рассуждений существовал и до сих пор продолжает существовать почти на всех примитивных уровнях социальной жизни и что зависть человека сильнее всего там, где все люди почти равны; призывы к перераспределению громче всего звучат тогда, когда перераспределять почти нечего.

Напротив, только тогда, когда социальная зависть была в какой-то степени преодолена, когда ее нейтрализовали и с помощью ясно определенных концептов, фундаментальных верований и правовых положений объявили вне закона, были созданы предпосылки для роста экономики, не в последнюю очередь потому, что успешные люди обрели спокойную совесть. Чем больше экономика, ориентированная на потребителя, расширяла свою базу, переключая внимание индивида с его эмоциональной поглощенности кастами и классами на приобретение некоторых благ – которые другой мог уже иметь, но не в силу привилегии абсолютного характера, а потому, что больше работал, – тем меньше оставалось связанных с завистью ограничений экономического роста.

Если сегодня доктрины, происходящие от социализма – все равно, под каким названием, – опять вошли в моду и провозглашают абстрактную социальную зависть законным основанием для регулирования экономической жизни, они будут отвлекать людей от того, чего индивиды способны достичь по отдельности как собственными усилиями, так и по счастливой случайности. Таким образом, будут обостряться как раз те эмоции – завистливая ненависть, рессентимент и Schadenfreude, – которые меньше всего способны породить ту успешную модель жизни, которая одна смогла бы успокоить эти деструктивные эмоции.

Нет необходимости спорить об определении социализма. Меня удовлетворит любое, отражающее ту тенденцию, которую, вероятно, можно назвать духом нашего времени. Когда Сартр отказывается от Нобелевской премии потому, что, как он утверждает, в противном случае его вклад в будущее социалистическое общество не внушал бы доверия, понятно, что выраженные в этом утверждении чувства не подходят для планирования какого-либо социального устройства, даже «социалистического». Однако какой-нибудь политик, возможно находясь под впечатлением от поступка Сартра, может употребить свое влияние для принятия иррационального с экономической точки зрения закона в смутной надежде, что этим он совершает шаг к тому обществу, которое этот философ предпочитает существующему.

То же самое может произойти, когда в наши дни христианский теолог провозглашает конец индивидуализма и необходимость для современного человека научиться рассматривать себя как часть коллективной структуры. Легко предвидеть, что политик, находящийся под влиянием атеиста-экзистенциалиста, и другой политик, следующий проповеди христианского теолога, на практике будут склоняться к законам и постановлениям, имеющим общий знаменатель. Его можно наиболее точно описать как действие, реагирующее на то, что, как считается, следует успокоить – зависть менее имущих и одаренных, даже если они и не находятся в действительно бедственном положении, – ради выигрыша которых следует законодательным путем изменить социальную реальность (например, систему образования) и экономическую реальность (например, ввести прогрессивное налогообложение). Если, однако, принимается та теория социального поведения, которая изложена в этой книге, и признаются возможности и ограничения человека как завистливого существа, то такого рода решения не могут вызвать ничего, кроме недоверия.

В то же самое время совершенно необязательно, чтобы экзистенциалист, теолог, политик либо повторяющий за ним журналист были виновны в том, что они рекрутируют завистников. Хотя иногда можно сознательно и намеренно использовать людей, разбудив в них зависть, это тактика одноразового применения. Гораздо опаснее другое: чувствительность к зависти других настолько глубоко укоренена в человеческой психике, что большинство людей ошибочно интерпретируют чувство искупления и умиротворенности, которое они испытывают, сделав уступку зависти, как подтверждение не просто собственного морального превосходства, но и разумности своих действий здесь и сейчас.

Есть простое объяснение того, почему революционное мессианство любого оттенка, будь то марксистский взгляд на общество или социалистическая критика