к одиночеству, потому что он желает поразмышлять и, может быть, создать нечто новое. Индивид, который способен желать одиночества и переносить его в течение какого-то времени или даже наслаждаться им, противопоставляет себя остальным и возбуждает зависть коллектива. Тех, кто неспособен находиться в одиночестве, раздражает то, что каждый, кто умеет быть один, успешно избегает социального контроля. Власть группы над индивидом почти полностью зависит, в сущности говоря, от неспособности человека жить без одобрения группы или ее приятия. Эта жажда «статуса» в одной или нескольких первичных группах и является основным рычагом социального контроля[461].

Итак, одинокий человек становится жертвой зависти тех, кто недоволен его свободой от общества, которую он отстаивает. Кроме того, есть еще и жадное любопытство, зависть к тому, чтó индивид, возможно, получит от своего одиночества: а вдруг он изобретет или придумает что-то, что возвысит его над остальными? Будет ли у него возможность завершить свое стихотворение, книгу или свой личный труд? Следовательно, каждый, кто, чтобы осуществить свои собственные цели, отстаивает свое право на личное время для жизни или, точнее, на маленькую порцию своего ограниченного запаса времени и исключает оттуда других, в по-настоящему экзистенциальном смысле противопоставляет себя этим другим, завистливым людям, создавая этот наиболее элементарный вид собственности – индивидуальное переживание личного времени жизни; и он не может пережить полноту этого опыта, если у него нет мужества удалиться от общества других.

В принципе любой человек, предпочитающий свое собственное общество обществу других, всегда вызывает раздражение. Должно быть, Петрарка, постоянно упоминающий о зависти других людей, особенно остро чувствовал это и боялся этого – ведь он так ясно ощущает, что он должен отстаивать свою любовь к одиночеству не в меньшей степени, чем свою рекомендацию поэтам стремиться к нему[462]. Петрарка защищает себя от всех аргументов, выдвинутых другими в попытке пробудить ярость по отношению к стороннику одиночества: одиночество осуждается даже в Библии; цитируется замечание Аристотеля о политическом животном (zoön politikon), а также Цицерон, по мнению которого даже автаркический, самодостаточный человек обязательно ищет себе компаньона. В другом месте Петрарка говорит о неумеренной критике, которой подвергают его те, кто считает, что одиночество представляет собой угрозу для добродетельной жизни[463].

Озабоченность Петрарки фигурой завистника заставляет нас предположить, что отчасти для ранних европейских поэтов идеал одиночества представлял собой спасение от завистливых глаз. Именно из-за того, что тогда было сравнительно мало профессиональных писателей и они зависели от особых социальных условий, таких, как покровительство мецената, они следили друг за другом гораздо пристальнее и настойчивее, чем это делают писатели в современном обществе. Исследование Карла Фосслера о литературе одиночества в Испании наводит на мысль, что бегство от зависти других, вероятно, было непосредственным мотивом для возникновения этого литературного жанра[464].

Свобода от зависти: задача для индивида, а не для общества

Судя по тому, что мы видели до сих пор, невозможно, чтобы устранение всех явных различий – даже если бы это было осуществимо – решило бы проблему зависти. Ведь оставались бы бесчисленные предполагаемые различия (которые сегодня уже играют важную роль), мельчайшие проявления неравенства, неодинаковые достижения (даже такие, за которые не платят) и т. п.

Можно ли так изменить личность, чтобы человек был в большей степени способен противостоять зависти? Чтобы достичь этого, для начала нам следует научиться воспитывать детей так, чтобы между ними не возникало братской ревности; но это означало бы также устранение из процесса родителей. Воспитывать ребенка должен был бы беспристрастный взрослый. Однако, проблематично, что это в итоге создало бы неревнивого и свободного от зависти человека, потому что неизбежно наступало бы такое время, когда ребенку приходилось бы расставаться со своей нянькой и наставником, который после этого переключал бы свое внимание на другого ребенка. В каком бы аспекте ни рассматривать эту задачу, биологические основания нашей жизни таковы, что не представляется вероятным, чтобы кто-либо мог вырасти на самом деле неспособным к зависти.

Таким образом, частичное решение дилеммы зависти можно рассматривать только применительно к детям и подросткам в период созревания и адаптации к миру взрослых, его культуре и морали. В этом отношении влияние отдельных важных для ребенка личностей в его окружении – дурное или хорошее – может значить почти столько же, сколько вся система ценностей данной конкретной культуры. Время от времени мы читаем в автобиографиях писателей, когда и как они освободились от зависти. Хелена Морли (псевдоним сеньоры Аугусто Марио Калдейры Брант, жены одного из самых влиятельных людей в Рио-де-Жанейро) в 1942 г. опубликовала (сначала за свой счет) свой дневник. Она пишет о своем детстве: «Когда я была маленькой, я сильно страдала от зависти, но сейчас не страдаю. За это я благодарна бабушке. Она помогла мне справиться с этим. Из всех девочек в нашей компании я самая бедная. Я вижу разницу между моей жизнью и жизнью моих подруг, но я им не завидую»[465].

Когда Альберу Камю было 42 года, он писал в предисловии к изданному в 1957 г. сборнику своих ранних эссе «Изнанка и лицо» (L’Envers et l’endroit;), что ему удалось остаться свободным от чувств зависти и рессентимента, хотя его юность, проведенная в рабочей среде, могла бы дать ему повод для такого рода эмоций. Он не считает, что бедность – причина зависти, и осуждает те доктрины и движения, которые используют такое объяснение.

Предшествующую интерпретацию литературы о кибуцном движении не следует понимать как намек на то, что в поселении-коммуне такого типа никто не может быть по-настоящему счастлив и не в состоянии развивать свою личность. Сам Спиро, вернувшись в кибуц спустя 10 лет, с удивлением обнаружил, что три подростка, которые делились с ним своим разочарованием в жизни кибуца, став взрослыми, совершенно приспособились к ней. Разумеется, невозможно знать, в какой степени такие изъявления лояльности должны быть отнесены на счет демонстративного смирения, которое ни в коем случае не предполагает возможности обсуждения своих сомнений с чужими. Здесь следует подчеркнуть фактор добровольности; любой человек может покинуть кибуц, хотя для многих это означало бы существенную жертву, поскольку они вложили в кибуц все свои трудовые усилия взамен на обязательство общины заботиться о них, если потребуется, до конца их жизни.

С точки зрения нашего главного тезиса есть еще одна важная вещь, связанная с кибуцем: мы не нашли никаких указаний на то, что эта культура максимального равенства является более естественной, спонтанной и саморегулирующейся, чем культура открытого общества. Индивидуальные члены постоянно оказывают давление на систему, чтобы превратить ее в общество, более «нормальное» по сравнению с внешним миром.