Но когда я рассказал о своем плане Даниэлю Баху, тот меня охладил: «Сладости для детей вы тут найдете, но найти здесь детей, которые хотели бы учить Тору, — весьма сомнительно».

В тот вечер меня охватила тоска по моим собственным детям. Во-первых, потому, что отцам вообще свойственно тосковать по своим детям, а во-вторых, потому, что я подумал: были бы они здесь, я бы начал учить их Торе. Я написал об этом жене, а она мне ответила: «Лучше бы нам вернуться в Землю Израиля».

Я задумался над этим и понял, что эта мысль близка моему сердцу.

Изменились порядки в моей гостинице. Вот уже несколько дней, как Крулька накрывает стол, но приносит только легкие закуски. Кончились те горячие и жирные блюда, что так прибавляют жизненных сил человеку. Верно, легкие блюда полезней для тела и не так отягощают душу. Но с этими блюдами беда в том, что, даже если ты их ешь досыта, тебе все равно кажется, что чего-то недостает. Польша — совсем не то что Страна Израиля: в Стране Израиля человек съест кусок хлеба с маслинами и помидорами и уже сыт, а в Польше можно съесть целый огород овощей, а в животе у тебя все равно пусто. Вот оно, то проклятие, что было послано недовольным среди сынов Израиля, вспоминавшим в пустыне Исхода нашего те огурцы, и дыни, и лук, которые они, бывало, едали в Египте нашего рабства. Не зря сказал им тогда Святой и Благословенный: «Изгоню вас в страны других народов — может, там вы будете сыты».

Это что касается завтрака. Но ведь и с обедом то же самое. Моя хозяйка, сдается мне, забыла советы того врача-вегетарианца, который учил ее готовить разные блюда без мяса, — теперь она готовит одну какую-нибудь еду, Я потом мне ее подают два-три дня подряд. А если эта еда испортилась, приносят два яйца и стакан молока. Хуже того даже эту легкую закуску я должен ждать и ждать. Поначалу хозяйка еще извинялась передо мной, объясняя, что не успела приготовить еду повкуснее, потому что была занята у Рахели. Но потом она и извиняться перестала. Теперь у нее вообще нет времени со мной разговаривать, так как она целыми днями сидит у Рахели.

От лишней пищи человек может легко отказаться, но от приветливости отказаться труднее. Мой хозяин сидит, как прежде, закутавшись в свое длинное пальто, с трубкой во рту. Иногда выпустит кольцо дыма, иногда потрет колени — и молчит. Я плачу ему по счету, а он все так же молча посчитает деньги и спрячет в свой кожаный кошелек. Я понимаю, что он ничего против меня не имеет, это недовольство сыновьями и телесные страдания стирают с его лица всякую доброжелательность, — но что толку от этого моего понимания, если душа жаждет немного тепла? С того дня, как хозяйка перестала заниматься домом и приготовлением пищи и поручила все это Крульке, она велела Бабчи следить за кашрутом. Но мне не очень нравится Бабчи, а поскольку она не нравится мне, то и я не нравлюсь ей. А поскольку я ей не нравлюсь, ей не хочется утруждать себя, накрывая мне красиво, и она накрывает стол так, как его накрывают человеку, который не стоит того, чтобы для него стараться. Я даже стал теперь избегать обеда, чтобы не пришлось благодарить ее за беспокойство. Другой на моем месте пошел бы в какую-нибудь закусочную или в гостиницу к разведенке рабби Хаима, но я не пошел ни туда, ни туда. Чем же я питаюсь? Обхожусь фруктами. Сначала я покупал себе фрукты на рынке, у жены Ханоха, а когда у нее не было, брал у ее соседок. Но и у них было не всегда. Я даже спросил как-то у одной из них: «Почему вы сидите на рынке, если вам нечего продавать?» А она ответила: «А где мне сидеть, в королевском саду, что ли?» Я спросил другую, а та сказала: «Сижу, чтоб не положили на меня дурной глаз, не говорили бы: „Эка матрона, не слезает с трона“ — вот почему сижу…»

На рынке фрукты порой гнилые, порой заплесневелые, их приходится перебирать — оставлять хорошие, выбрасывать плохие. Но я все-таки брал на рынке. Ну, во-первых, по привычке, а во-вторых, хотелось все-таки дать заработать Ханоховой жене. Но как-то раз я пришел на рынок и вообще ничего нигде не нашел. Тогда я сказал себе так: «Фрукты обычно растут в саду, а у всякого сада есть хозяин. Пойду-ка я и куплю фрукты прямо у него». И действительно, нашел такого христианина, у которого можно купить и яблоки, и груши и который не сердится и не рассуждает о пользе, как тот крестьянин, а просто берет у меня деньги, дает фрукты и говорит: «Ешьте на здоровье». Мне почему-то кажется, что я знавал его отца, а может, это был его дед, но я точно помню, что в дни моей юности, я, бывало, заходил к нему взять фрукты, и он тоже говорил мне: «Ешьте на здоровье». А потом я однажды пришел и не застал его в саду. Мне сказали, что он дома, я пошел к нему и нашел его больного в кровати. Я тогда впервые понял, что и на людей других народов тоже может напасть полное бессилие.

С того дня, как мои завтраки и обеды в гостинице сократились, я стал меньше бывать и в Доме учения. Где бы я ни покупал фрукты — на рынке или у того христианина, — это занимает много времени, и я не могу долго заниматься учением. Конечно, все то время, что я сижу в Доме учения, у меня нет ничего иного, кроме Торы, и Израиля, и Святого и Благословенного. Но когда я выхожу на рынок, я вижу — нет Торы, а люди Израиля убоги и пришиблены, и даже Он, благословен будь, как будто бы сокращается, потому что имя Его неизвестно здешним иноверцам.

Впрочем, не буду говорить обо всех здешних иноверцах, как тех, что здесь родились, так и тех, кого Господь переселил сюда из других мест. Не буду ни о ком из них ни упоминать, ни рассказывать, разве что скажу немного об Антоне Якубовиче, он же пан Якубович, он же Антон Агупович — тот самый Якубович, который в молодости разделывал свиней, а сейчас, под старость, сделался тут знатным и богатым человеком, обладателем немалого имущества. Старший его сын — священник и преподает катехизис, второй сын — лейтенант, а обе дочери замужем — одна за польским судьей, а другая за поручиком, высокородным аристократом в кавалерийском плаще. Когда я покидал Шибуш, чтобы взойти в Страну Израиля, Антон уже был известен в городе и пользовался немалой популярностью среди наших евреев, потому что свободно говорил на идише и даже мог приправить свою речь словечками из святого языка иврит. Он вечно подсмеивался над теми невеждами из наших, у которых не было ни Торы, ни мудрости. Об этом рассказывали много анекдотов. Вот такой, к примеру. Как-то раз этот Якубович увидел одного такого невежественного еврея, который спешил на утреннюю молитву и нес в руке сумку с талитом и тфилин, и сказал ему со смехом: «Ты что — гой?[253] Разве ты не знаешь, что в день Тиша бе-ав не накладывают тфилин на утренней молитве?»

Когда началась война и русские захватили Шибуш, все важные люди из города сбежали, а этот Антон остался и сумел сойтись с русскими военными командирами. Стал правой рукой некоего капитана Гаврилы Страшило, и они вместе запустили руки в богатства тех евреев, которые убежали из города, опасаясь ярости захватчиков, и стали переправлять их мебель и вещи в Россию. Самих евреев, которые могли бы им сказать: «Что вы делаете?!» — в городе уже не осталось, а польских и австрийских чиновников, которые при русских остались без должностей и заработка, этот Антон тайком подкармливал, чтобы, если австрийская власть вернется, они его защитили, поэтому они только и смотрели, что на его подачки, и закрывали глаза на его делишки. Вдобавок он еще взялся поставлять продукты русской армии и для этого ездил в Астрахань и привозил оттуда сушеную рыбу для дней поста. Он и в Одессу тоже ездил, и в разные другие места, и, куда бы он ни приезжал, он всюду выглядел как местный житель. В Одессе он говорил с евреями по-еврейски, в Астрахани казался армянином, а в дни украинской власти сразу стал украинцем. Каждая такая поездка была для него, как дар Божий, и все власти, которые правили в Шибуше, были ему во благо. А когда война кончилась и хозяева брошенных домов начали возвращаться в город, этот Якубович всех встречал приветливо и даже помогал — тому даст целую горсть монет, этому сунет несколько марок. А если они напоминали ему его дурные дела, он извинялся и говорил: «Ну что я мог сделать? Пришли русские и стали мне угрожать. Вы же сами знаете, что дети Исава — как злобные животные». И вот так, демонстрируя свое дружелюбие, он у одного забрал его развалюху, у другого участок, на котором стоял его дом, и за все это уплатил гроши. И так постепенно в его руки перешел почти весь рынок. А себе для жилья он купил маленькое поместье у польских аристократов под Шибушем и устроился там как настоящий помещик. Я уже перед праздником Песах слышал, что он послал нескольким городским евреям на праздник картошку, яйца и свеклу. «Смотрите — я, маленький шейгец[254], теперь даю подаяние сыновьям тех еврейских богатеев, которые раньше давали мне вылизывать их горшки».