Как только сыновья Моисея увидели его, они сразу поняли, что он большой праведник, поскольку ему разрешено было перейти реку и добраться до них, чего не удостоился ранее ни один человек, кроме рабби Меира, автора „Акдамот“, и рабби Хаима бен Атара, автора „Ор а-Хаим“, и еще одного или двух праведников. Они приблизились к нему, и заговорили, и увидели, что он преисполнен знания Торы и благочестия. Тогда они поприветствовали его и устроили в его честь большой пир. Во время пира он говорил им слова Торы, и они признали в его Торе истинную Тору и построили для него большую ешиву, и он стал учить там Торе, не делая перерыва, кроме как для молитвы.

Однажды, когда он наклонился во время молитвы, он увидел, что у него на туфлях порвался ремешок. После молитвы он вспомнил об этом ремешке, а заодно и обо всех своих приключениях за те тринадцать с лишним лет, что он попрощался со своей женой, и он подумал, что, если она действительно родила сына, тот уже должен был достичь возраста бар мицвы. Но, страшась прервать занятия Торой, он тут же прогнал все эти досужие размышления и вернулся к учению.

Однако, когда наступил первый день Нового года и он вышел совершить ташлих[250], он увидел мальчика, стоящего по другую сторону реки Самбатион. Он спросил: „Ты ли это, мой сын Ханох?“ Мальчик ответил: „Я твой сын Ханох, и я сделал так, как ты велел матери“. Отец тут же снял свои волшебные туфли и бросил их мальчику, чтобы тот надел их и перешел реку. Но руки отца ослабели от долгой учебы, а руки мальчика были малы, и туфли упали в реку и утонули. И поэтому мальчик не смог попасть к отцу и отец так и не смог встретиться с сыном. Они стояли друг против друга, один по одну сторону реки, другой по другую, а встретиться не могли. И тогда отец сказал: „Ничего не поделаешь, сын мой, значит, таково указание Святого и Благословенного. Возвращайся в Иерусалим и учи Тору, а когда настанет время прихода Мессии, я вернусь к вам вместе со всеми сыновьями Моисея и десятью коленами“. Мальчик вернулся в Иерусалим и всю жизнь изучал Тору и давал наставления народу Израиля».

Раньше, когда я кончал какой-нибудь раздел Гемары, я тут же повторял его. Сегодня я этого не делаю, потому что меньше сижу в Доме учения, а больше гуляю по полям и лесам. А если выпадает хороший день, еще и купаюсь в реке. Воде свойственно бодрить душу и возвращать молодость телу — особенно когда ты купаешься в реке, в которой купался в детстве. Те воды, в которых я тогда купался, давно уже сошли в большое море и их проглотили там большие морские рыбы, но сама река все еще такая, как в дни моего детства. Только тогда здесь стояло много кабинок для переодевания, а сейчас нет ни одной. В прошлом, когда люди в Шибуше хорошо одевались, им нужно было чистое место, чтобы положить свою одежду, а сейчас, когда весь город одет как попало, люди оставляют свои вещи прямо на берегу.

Вспомнив об одежде, я вспомнил в этой связи, что сделал себе здесь новый костюм и купил новую обувь. И когда я выходил в город, люди смотрели на меня. Но было бы неправильно думать, будто они завидовали мне, — нет, они завидовали тем, кому я отдал свои старые одежду и обувь. Страшная бедность пришла в Шибуш. Как-то раз я выбросил картонную коробочку из-под сигарет, так один человек тут же ее подобрал. И зачем? Чтобы дома использовать вместо солонки.

Но такие дни, когда можно гулять или купаться в реке, выпадают нечасто. Чаще бывают дни, когда непрерывно льет дождь, и весь город плавает в грязи, и ты не можешь ни выйти, ни вернуться, если уже вышел. А поскольку невозможно целый день сидеть в гостинице или в Доме учения, а тебе хочется человеческого общения, ты припоминаешь, что обещал кому-то навестить его; и, выполняя свое обещание, отправляешься к нему.

Скольким я обещал и кому только я не обещал! Нет в городе человека, который не приглашал бы меня зайти к нему в гости. И не столько из гостеприимства, сколько от душевной скуки. Город маленький, событий в нем мало, вот каждый и хочет ублажить себя беседой. И теперь, не зная, к кому бы пойти, я решил сходить к портному Шустеру. Во-первых, ему я тоже обещался, а во-вторых, мне хотелось порадовать его жену, которая как-то сказала мне, что все ее дни — ничто в сравнении с тем часом, когда я сижу у нее.

Когда я вошел, Шпринца сидела в том большом кресле, которое Шустер привез с собой из Германии, и у ее ног лежали те две палки, на которые ей приходится опираться, чтобы перейти от кровати к креслу или от кресла к кровати, потому что страна Германия высушила ее ноги. Если бы не эти палки, она лежала бы, как неподвижный камень. Дверь в дом была открыта, и на ступеньке у входа стоял медный таз, а в нем сушились на солнце увядшие травы, которыми Шпринца набивает свою трубку и из которых заваривает себе чай, потому что это ее эликсир для сердца и лекарство для души — ведь эти травы растут у порога того дома, в котором она родилась, и всасывают свою жизненную силу из той же земли, из которой всосала ее она, и, когда такие травы заваривают и пьют, как настойку, тело тоже обретает эти силы и возвращается к молодости, словно вернулось в дом, где оно родилось. И даже когда дом этот разрушен, а его жильцы в изгнании, травы держатся за него и не покидают свое место, а если их вырывают из земли, они возвращаются, и прорастают снова, и приносят людям выздоровление.

«Если я еще не рассказывала господину, так пусть господин сядет, и я ему расскажу, что мой дед, мир ему, был самый настоящий грузчик, как и его отцы и отцы отцов, и сам отец его, мир ему, тоже был грузчик. И при этом господин должен знать, что все они были из тех грузчиков, которым нравится поднимать серьезные вещи, а не держать в руках какую-нибудь, извини меня, иголку, чтобы прокалывать ею ткань, как блоха прокалывает кожу, и если бы я рассказала господину, какие они все были сильные и могучие, так господин, наверно, сказал бы, как же так, Шпринца, если они были такие здоровые, почему же ты такая больная? Но не будем путать то и это, потому что я хотела рассказать господину о своем деде, мир ему, который тоже был грузчиком и, как положено всем грузчикам, не воздерживался от стакана водки, особенно если у него в кармане завалялся лишний грош, а тем более когда гроша не было и заботы ели его поедом, потому что такая беда еще больше требует выпить. А в те дни в нашем Шибуше было полно трактиров, и шинков, и кабаков, и пивных заведений, так что если человек пойдет туда, то обязательно найдет шинок, а пойдет сюда — наткнется на пивное заведение, и, куда бы человек ни свернул, ноги несли его к выпивке, и это не считая корчмы в центре города, которую прозвали „пропинация“[251] и в которой стояли разные большие бочки с водкой, чтобы из них наливать людям прямо в кружки и их напоить. И мой дед, мир ему, который со всеми жил в мире, он и к тому заходил, и этого не пропускал, и третьего тоже стороной не обходил, потому что он был человек энергичный и никогда не ленился, если надо что-то сделать. Поэтому если он к кому-нибудь заходил, то он обязательно выпивал у него стакан-другой — первый стакан, чтобы промыть кишки, а уже второй — для собственного удовольствия. А иногда заходил и просто так и тоже выпивал, и нечего говорить, что перед едой и после еды тоже, а особенно во время еды, чтобы размочить то, что у него в кишках, ведь еда без питья — это все равно, с позволения сказать, что беременная девушка без свадебной хупы. И вот со временем мой дед, мир ему, начал начал маяться с сердцем, и тогда бабушка, мир ей, сказала ему: „Илья, — это его так звали, — Илья, — она сказала, — может быть, ты уже бросишь наконец свою водку?“ И когда он это услышал, он переполнился на нее великим гневом и сказал: „Так что же ты мне прикажешь пить — может быть, ты мне прикажешь пить твою траву, которую ты завариваешь на чай?“ А она ответила: „А почему бы нет?“ — и тогда он еще больше рассердился на нее, что она сравнивает его с собой, потому что он был большой и сильный, как слон, а она маленькая и слабая, как какой-нибудь муравей. И вот в один солнечный день, в субботу после полудня, мой дед, мир ему, остался сидеть у себя перед домом, потому что он страдал от сердца и не мог пойти в синагогу послушать главу из уст раввина, чтобы не мешать там миньяну своими болями. И вот он так сидел и вдруг увидел, что какая-то пчела летит себе и жужжит. И он не стал ее прогонять, а посмотрел на эту пчелу с удовольствием, потому что он был человек дружелюбный, хотя, конечно, немного вспыльчивый, и, пока она себе так летела и жужжала, ему стало интересно, и он сказал себе: „Хотел бы я знать, чего она здесь ищет“. И он сказал это раз, и другой, и третий, потому что он не умел беседовать с пчелами, а пчела тоже не очень-то умела разговаривать с людьми, и поэтому она ему ничего не отвечала. Но если господин думает, что эти его слова были напрасны, так это не так, ведь когда человек сосредоточивается на чем-нибудь, то он в конце концов понимает, в чем дело, и господину стоит послушать, как развивались события, потому что в конце концов мой дед получил разрешение своего вопроса. Он смотрел, как эта пчела летает себе по разным большим растениям и что-то там из них сосет, и он сказал снова: „Интересно мне знать, что такое она там сосет“ — и опять сказал это не раз, а дважды или, может быть, даже трижды, потому что он никогда не полагался на человеческий ум и сомневался, понимают ли его с первого раза, а поскольку он сомневался в других, то сомневался и в себе и поэтому всегда повторял свои слова дважды и трижды, и тут то же самое. А пчела ему все равно не ответила, потому что пчелы не могут ответить человеку. Но бывает так, что ум человека помогает ему больше, чем слова, и вот так же моему деду, мир ему, пришло в голову, что главное, для чего Господь сотворил пчелу, это чтобы она делала мед, и пчела не тратит времени даром, а это значит, что во всех ее поступках есть большая цель. А так как главная цель пчелы — это делать мед, то пчела за тем, видимо, летает по растениям, что она извлекает из них мед. А поскольку мед сладкий, то надо полагать, что эти растения тоже сладкие, следовательно, тот чай, который заваривает из них моя жена, тоже должен быть сладкий, а если даже он недостаточно сладкий, то его можно подсластить сахаром, как это делают пчелы, когда они крутятся у входа в бакалейную лавку и воруют там сахар. И когда мой дед, мир ему, пришел к такому выводу, он сразу стал мягкий, будто воск, и тут случилось самое главное, как господин сейчас увидит. Когда пришло время субботнего обеда, мой дед, мир ему, начал сильно стонать от сердца — ой-ой-ой, он стонал — и потом сказал ей, моей бабке: „Шпринца, — он сказал, потому что так ее звали, мою бабушку, — Шпринца, — я очень хочу пить, не знаешь ли ты, где моя бутылка?“