Сыновей еврейских богатеев, у которых этот Антон вылизывал горшки, не увидишь теперь в городе, не то что в былые времена, когда большая часть города была заселена евреями. Когда наш бывший городской голова Себастьян Монтаг умер в Варшаве, в христианской стране, его родственники не смогли даже доставить его гроб в Шибуш и похоронить покойного в могиле предков. Правда, когда он умер, ему оказали большие почести и упомянули его дела для блага Польши. Ведь его даже выбрали за это в польский сейм, да вот беда — в большинстве заседаний он участвовать не смог: иногда потому, что стеснялся своей рваной обуви, а иногда потому, что не нашел куска хлеба позавтракать. А теперь на месте этого Монтага сидит христианин, отъявленный мерзавец и лютый враг евреев. И заместитель у него такой же. И остальные чиновники не лучше. Так что шибушским евреям только и осталось, что глотать слюну да платить налоги.

Есть в Шибуше люди, которые завидуют своим братьям, уехавшим в другие места. Если подумаешь — ну что нашли там эти братья такого, чтобы стоило им завидовать? Но так уж устроен человек: если ему плохо в своем месте, ему все другие места кажутся раем. Зато те, что уехали из Шибуша, пишут домой, что рай — это Шибуш. И возможно, Шибуш действительно рай — если не для евреев, то для других народов.

Каждый раз, когда этот Якубович встречает меня, он заводит со мной разговоры. Говорит: «С вами, мой друг, можно обменяться словцом-другим на идише, не то что с другими здешними евреями — все они прониклись венским духом и теперь говорят наполовину по-немецки». И поскольку со мной можно перекинуться словцом-другим на идише, он продолжает говорить и говорить. Вздыхает об утраченной славе города и корит еврейскую молодежь, которая отвернулась от своего Создателя. «Они, как их отцы, — готовы продать своего Бога за грош, только для отцов Господь стоит грош, а для молодых он и гроша не стоит». Антош говорит по-еврейски так, как говорили в Шибуше до того, как Шибуш ушел в изгнание и проникся духом Вены. И на этом еврейском языке он рассказывает мне о своем великом богатстве и о блестящих успехах своих сыновей. «Мой старший сын, — говорит он, — раввин, другой сын, — даян, и ученые знатоки Писания с утра стоят у моих дверей. Профессор Лукашевич у меня постоянный гость, приходит ко мне каждую субботу на вечернюю трапезу, поесть с нами свиные ножки с капустой, кровяную колбасу и ливерную тоже. Этот сварливый старик, — говорит Антон, — большой обжора, прости меня Господи, и как он ест, так он и пьет, да сотрется его имя, пьет, душа из него вон, запретное для евреев вино. Бочками пьет и не пьянеет».

Кроме Лукашевича постоянно бывает у Якубовича и бывший капитан Страшило — тот, что был комендантом Шибуша во время русской оккупации. После войны он исколесил полмира, прошел и Америку, и Сибирь, а кончил опять в Шибуше. Высохший, прямой, как столб, старик, усы торчком, едва бредет, опираясь на палку. Прошли времена, когда Якубович стоял перед ним навытяжку, будто раб перед господином, — сейчас он крепко стоит на собственных ногах, хозяин, богач, обладатель большого имущества, а капитан Страшило получает у него пенсию, которая не позволяет ни жить, ни умереть. Но Страшило не обижается — ведь тот, за кем сила, может поступать, как ему заблагорассудится. Дважды в месяц появляется в Шибуше и второй сын Якубовича — навестить отца и отведать из горшка матери. В честь его приезда приходят и другие — Лукашевич, Страшило и пара-другая иных гостей, и вот они сидят, едят, и пьют, и веселятся, и советуются, какие бы еще козни устроить евреям. Впрочем, к чести самого Якубовича следует сказать, что он с ними не заодно — он всегда говорит им: «Да оставьте вы этих евреев, в них и так душа едва держится, они даже вошь не в силах задавить».

Это очень точные слова. У шибушских евреев душа действительно едва держится в теле, и сил у них нет ни на что. Сначала по ним прошлась война и сорвала их с насиженного места, а в других местах они не смогли укорениться. Потом у них отобрали все их имущество. Потом их лишили денег. Потом у них забрали сыновей. Потом отняли дома. Потом лишили заработка. А под конец наложили на них ярмо налогов и прочих обложений. Откуда же им взять силы, этим евреям?

Вот, к примеру, идет Даниэль Бах — опирается на палку и тянет свою искусственную ногу. Уже несколько месяцев, как никто не приходит к нему за дровами и его жену не зовут к роженице. И еще одна беда у него в доме — с дочерью. Правда, Ариэла зарабатывает себе на жизнь и даже родителям помогает немного, но она уже в годах, а женихов не видно. Думали, что на ней женится Йерухам Хофши, а он женился на Рахели.

И тот лавочник, что обанкротился (а мы-то думали, что новый богач растет в Шибуше!), тоже остался ни с чем. Адвокат, который помог Ригелю освободиться от жены, протянул свою руку и к жене этого лавочника и забрал у нее в счет долгов все товары, и как бы она сама, боюсь, не попала в тюрьму. Их лавка закрыта, никто в нее не заходит, никто из нее не выходит. После того как они тайком вынесли оттуда товары, власти велели наложить глиняную печать на замок, чтобы никто, не дай Бог, не подумал по ошибке, что хозяева сами ее закрыли по какому-то радостному случаю.

Впрочем, и в других, открытых, лавках тоже нет покупателей. А поскольку нет покупателей, не завозят и новый товар. А поскольку не завозят товар, то нет работы и моему Иегуде — тому из былых прихожан моего Дома учения, который занимался доставкой в шибушские лавки товаров из Львова.

Снова приехал агент Ригель и опять поселился в нашей гостинице. Если судить по слухам, то он не последовал совету Бабчи и не вернулся к своей жене. А если судить по его виду, то он не жалеет об этом. Теперь его обращения к Бабчи немногословны и сухи. Бабчи чувствует это и пытается его разговорить, но он достает портсигар, берет сигарету, закуривает, а потом отвечает ей без всякого волнения, совершенно спокойно, как человек, у которого легко на сердце. И это, дорогие мои, совсем не по душе нашей Бабчи. Она ведет себя как девушка, которая, сердится на соловья, отказывающегося петь ей любовные песни. Но нашего господина Ригеля нисколько не волнует раздражение Бабчи, он лишь то и дело посматривает на часы, как а то делаем мы с вами, когда хотим избавиться — вы от меня или я от вас.

Меняются времена, а. с ними меняются и сердца. Возможно, если бы Ригель вел себя с Бабчи также, как раньше, он бы ее увлек. Но Ригель уже не хочет никого увлекать. Это пока человек неудачно женат, он посматривает на других женщин. А когда он освобождается от жены, то вдруг понимает, что можно и вообще обойтись без женщин.

И вот Ригель сидит за столом, перед ним чашка чаю, а на столе лежит его портсигар. Портсигар этот, дорогие мои, похож на спичечный коробок, только из серебра, с выгравированным на нем именем Ригеля, то ли подарок от хозяина, то ли он сам его себе подарил, но портсигар этот изменил все его поведение — теперь он уже не размышляет, пойти ли в кухню взять уголек и при случае поговорить там с госпожой Зоммер или прикурить от трубки господина Зоммера. И если бы мы с вами вздумали гадать, то могли бы предположить, что теперь господина Ригеля вообще не заботят ни мать Бабчи, ни ее отец. О чем же он тогда размышляет? Это легче описать, чем предположить.

Вот вошла Крулька, подошла к Ригелю, учтиво поклонилась и спросила, дать ли ему еще чашку чая. Бабчи ее перебила: «Иди к своим горшкам, Крулька! Если господин Ригель что-нибудь попросит, я ему принесу». И, сказав это, выжидательно посмотрела на него.