Тогда Яковлев решился обратиться к нему с просьбой, которая могла стоить ему головы:

« – Товарищ Сталин, вот уже больше месяца, как арестован наш замнаркома по двигателям Баландин. Мы не знаем, за что он сидит, но не представляем себе, чтобы он был врагом. Он нужен в наркомате, – руководство двигателестроением очень ослаблено. Просим вас рассмотреть это дело.

– Да, сидит уже дней сорок, а никаких показаний не дает. Может быть, за ним и нет ничего… Очень возможно… И так бывает… – ответил Сталин.

На другой день Василий Петрович Баландин, осунувшийся, остриженный наголо, уже занял свой кабинет в наркомате и продолжал работу, как будто с ним ничего и не случилось…

А через несколько дней Сталин спросил:

– Ну, как Баландин?

– Работает, товарищ Сталин, как ни в чем не бывало.

– Да, зря посадили. […] Да, вот так и бывает. Толковый человек, хорошо работает, ему завидуют, под него подкапываются. А если он к тому же человек смелый, говорит то, что думает, – вызывает недовольство и привлекает к себе внимание подозрительных чекистов, которые сами дела не знают, но охотно пользуются всякими слухами и сплетнями… Ежов мерзавец! […] Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли»[466].

В этих строках мы видим не только безграничное двуличие диктатора, но и его умение проявить гибкость в тех случаях, когда того требовали обстоятельства.

Главное откровение Жукова в опубликованных «Военно-историческим журналом» его воспоминаниях относится к содержанию разговора Сталина с Берией. Первый якобы велел второму прозондировать противника относительно возможности заключения мира. Трудно поверить, чтобы вождь мог отдать такой приказ в присутствии третьего лица. Неужели он был настолько взволнован, что забыл о необходимости соблюдения строжайшей тайны в столь взрывоопасном деле? Логичнее предположить, что Жуков эту сцену просто выдумал или экстраполировал. Очевидно, после войны он слышал о попытках подобных контактов. Здесь мы вступаем в самую плохо изученную область германо-советской войны, но маловероятно, чтобы в той ситуации Сталин пытался бы начать переговоры с Гитлером, пускай даже непрямые. Фюрер вел против него тотальную войну и одерживал в ней успехи, равные которым редко можно найти в истории. Проявить именно в тот момент слабость было бы не просто бесполезно, а контрпродуктивно. Возможно, Жуков – если он не выдумал данный эпизод – слышал обрывок одного из многочисленных слухов относительно переговоров о мире, распространявшихся с санкции самого Сталина для оказания давления на англо-американских союзников, отношения с которыми осенью 1941 года были весьма непростыми. Речь шла о том, чтобы заставить Лондон и Вашингтон, а не о заигрывании с Берлином.

В 21 час 6 октября 1941 года Жуков заехал к Шапошникову за картами западного направления. Начальника Генштаба он нашел очень уставшим, на грани полного истощения, страдающим от астмы. Борис Михайлович угостил гостя очень крепким черным чаем – напитком, который Георгий Константинович поглощал литрами, – сообщил ему то немногое, что знал сам, и Жуков с ним простился. На кремлевском дворе его ждали Бучин и старенький ГАЗ-61. Москва была погружена в полный мрак из-за светомаскировки. В небе висели аэростаты ПВО. На крышах, рядом с зенитными орудиями, спали юноши и девушки – члены комсомольских отрядов. Миновав многочисленные посты НКВД, машина генерала выехала за город.

Жуков изучал обстановку на фронте при свете карманного фонарика. Когда он чувствовал, что засыпает, приказывал остановить машину, выходил из нее и устраивал небольшие пробежки. Около полуночи он приехал на КП Западного фронта неподалеку от Гжатска, тот самый, которым он пользовался во время операции под Ельней. Он попал в самый разгар заседания Военного совета. Обстановка была мрачной, помещение слабо освещалось несколькими свечами. Конев, его начальник штаба Соколовский и член Военного совета Булганин склонились над картой. У всех усталый, подавленный вид. Жукова ввели в курс событий последних дней.

В своих мемуарах он не смог удержаться, чтобы не пнуть Конева, уверяя, будто «наши войска могли избежать окружения. Для этого необходимо было своевременно более правильно определить направление главных ударов противника и сосредоточить против них основные силы и средства за счет пассивных участков. Этого сделано не было»[467]. Конев, по мнению Жукова, пренебрег двумя основными принципами военного искусства: разгадать намерение противника и правильно распределить свои силы, то есть быть сильным на главном направлении. Меры, принятые Коневым, подтверждали мнение о нем Жукова: не имея сведений о направлении главного удара противника, он распределил свои войска равномерно по линии фронта. Действительно ли Жуков понял все это, склонившись этой ненастной октябрьской ночью над коневской картой? Во всяком случае, смысл его слов ясен: победитель на Халхин-Голе оценил действия Конева даже мягче, чем следовало.

В 02:30 7 октября Жуков позвонил Сталину по «вертушке» (аппарату ВЧ-связи) и доложил о почти полном окружении Западного фронта (кольцо замкнется через несколько часов), отсутствии связи с Резервным и Брянским фронтами.

« – Главная опасность сейчас заключается в слабом прикрытии на Можайской линии. Бронетанковые войска противника могут поэтому внезапно появиться под Москвой. Надо быстрее стягивать войска откуда только можно на Можайскую линию обороны.

И.В. Сталин спросил:

– Где сейчас 19-я, 20-я армии и группа Болдина Западного фронта, где 24-я и 32-я армии Резервного фронта?

– В окружении западнее и северо-западнее Вязьмы, – ответил я.

– Что вы намерены делать?

– Выезжаю сейчас же к Буденному.

– А вы знаете, где штаб Буденного?

– Буду искать где-то в районе Малоярославца.

– Хорошо, поезжайте к Буденному и оттуда сразу же позвоните мне»[468].

Изданная накануне директива Ставки требовала подготовить Можайскую линию обороны с 6 стрелковыми дивизиями, 6 танковыми бригадами, 10 полками противотанковой артиллерии. Силы приходилось собирать со всех фронтов. Они могли быть готовы не ранее чем через неделю. За это время Москва могла пасть. 8 октября главная военная газета «Красная звезда» заявила, что «существует угроза самому существованию Советского государства». Александр Щербаков, глава столичной парторганизации, повторил это на митинге: «Надо посмотреть правде в глаза: Москва в опасности».

Прежде чем предпринять что бы то ни было, Жуков должен был встретиться с Буденным, получить от него сведения о местоположении штабов армии, узнать, какие силы смогли вырваться из окружения. Можно себе представить, что чувствовал Георгий Константинович. Что же это за армия, если неизвестно, где находятся командующие фронтами – Буденный и Еременко? Что это за командиры, которые в разгар сражения бесследно исчезают, оставив вверенные им соединения без управления? Гнев, холодный гнев, свидетельствует водитель Жукова Бучин. Генерал выехал 7 октября, в ночь, около 20 часов. «Моросил мелкий дождь, густой туман стлался по земле, видимость была плохая…» Эти часы навсегда отпечатались в памяти полководца. В ту октябрьскую ночь Жуков увидел край бездны, в которую могли рухнуть Красная армия и Советский Союз. Возникли ли у него сомнения в победе? Он ничего об этом не говорит. Ни один свидетель не рассказывает, что в разговоре он упоминал о возможности поражения. Жуков был полностью поглощен порученным ему делом. Его воля к борьбе, усилия по преодолению физической усталости, непрерывная борьба с расхлябанностью и безответственностью не оставляли ему времени для передышки. Он хотел только одного: взять в свои руки рычаги управления, вдохнуть энергию, оживить волю, отстранить слабых и некомпетентных, уничтожить трусов. Гнев и применение крайних мер были у него нормальной реакцией на стресс и неудачи. То неслыханное перенапряжение, в котором он жил все сорок семь месяцев войны, могло бы убить любого его коллегу. Сам он, очевидно, выдерживал его благодаря хорошей наследственности, генам своей матери Устиньи Артемьевны, но давалось ему это ценой вспышек выплескивавшейся на окружающих ярости, игравших роль клапана, выпускающего пар.