Сперва он не поверил, но посмотрел внимательнее в лицо ей ипонял: да, это всерьез.

— Почему? — спросил он.

— Я ведь предупреждала тебя, чем кончится, если ты невозьмешь меня в Сидней, — сказала Мэгги. Люк искренне изумился.

— Да ты что, Мэг! Это ж было полтора года назад, чертподери! И ведь я же возил тебя отдыхать! Месяц в Этертоне — это, знаешь ли,стоило недешево! Я не миллионер, еще и в Сидней тебя возить!

— Ты два раза ездил в Сидней, и оба раза безменя, — упрямо сказала Мэгги. — Первый раз я еще могу понять, я тогдаждала Джастину, но в этом году в январе, когда лило как из ведра, мне тоже немешало бы отдохнуть и погреться на солнышке.

— Фу, черт!

— Ну и скряга же ты. Люк, — негромко продолжалаМэгги. — Ты получил от меня двадцать тысяч фунтов, это мои собственныеденьги, и все равно тебе жалко потратить несчастаых несколько фунтов, чтобысвозить меня в Сидней. Только и знаешь что деньги! Противно на тебя смотреть.

— Я твоих денег не трогал, — растерянно промямлилЛюк. — Они все целы, лежат в банке, и еще сколько прибавилось.

— Что верно, то верно. Они так в банке и останутся. Тыже вовсе не собираешься их тратить, что, не правда? Ты на них молишься,поклоняешься им, как золотому тельцу. Признайся по совести. Люк, ты простосквалыга. И в придачу безнадежный болван. Надо же — обращался с женой и дочерьюхуже, чем с собаками, не то что не заботился — думать о них забыл!Самодовольный, самовлюбленный, бессердечный негодяй, вот ты кто!

Люк весь побелел, его трясло, он не находил слов: чтобы Мэгтак яростно на него набросилась, да еще после такой ночи… это все равно какесли бы тебя насмерть ужалил какой-нибудь мотылек. Ошеломленный стольнесправедливыми обвинениями, он не знал, как ей растолковать, что совесть егосовершенно чиста. Как всякая женщина, она судит только по видимости, где уж ейоценить все величие его замысла.

— Ох, Мэг! — выговорил он наконец растерянно,покорно, почти с отчаянием. — Ну разве я когда-нибудь худо с тобойобращался! Да ничего подобного! Никто не может сказать, что я с тобой хоть разжестоко обошелся. Никто этого не скажет! У тебя и еда была, и крыша надголовой, ты жила в тепле…

— Еще бы! — перебила Мэгги. — Вот это золотыеслова. Никогда в жизни мне не бывало теплей. — Она покачала головой изасмеялась. — Что толку с тобой говорить? Как со стенкой…

— И с тобой то же самое!

— Сделай милость, думай, как хочешь, — холодносказала Мэгги, встала, натянула трусики. — Я не собираюсь с тобойразводиться, — сказала она. — Больше я замуж не выйду. А если тебепонадобится развод, ты знаешь, где меня найти. По закону виновата получаюсь я,так? Ведь это я тебя покидаю — во всяком случае, так посмотрит на делоавстралийский суд. Можете оба с судьей поплакать друг другу в жилетку — мол,какие все женщины вероломные и неблагодарные.

— Я-то тебя вовсе не покидал, — заявил Люк, —Можешь оставить себе мои двадцать тысяч фунтов, Люк. Но больше ты от меня неполучишь ни гроша. На свои деньги я буду растить и воспитывать Джастину, аможет быть, если посчастливится, и еще одного ребенка.

— А, вот оно что! Значит, тебе от меня только и надобыло еще одного младенца, черт бы его набрал? Вот, значит, для чего ты сюдаприкатила — за этакой лебединой песней, за последней памяткой от меня, чтоб былочто увезти в Дрохеду! Не я тебе понадобился, а еще один ребенок! Я сам никогдатебе и не был нужен, так? Для тебя я племенной бык, больше ничего! Ну и влип жея!

— Почти всегда так оно и есть, мужчины для женщинпросто племенные быки, — зло сказала Мэгги. — Ты разбудил во мне всесамое плохое, Люк, тебе этого даже не понять. Можешь радоваться! За три споловиной года я тебе принесла куда больше денег, чем твой тростник. Если ярожу еще ребенка, тебя это не касается. Больше я не желаю тебя видеть — никогда,до самой своей смерти.

Она была уже совсем одета. Взяла сумочку, чемодан, у двериобернулась.

— Я дам тебе один совет. Люк. На случай, если подстарость ты больше не сможешь рубить тростник и вдруг опять найдешь себеженщину. Ты ведь не умеешь целоваться. Уж слишком разеваешь рот, заглатываешьженщину, как удав. Слюна — это еще ничего, пока в ней не тонешь. — Онабрезгливо вытерла губы тыльной стороной кисти. — Меня тошнит от тебя!Великий самовлюбленный Люк О'Нил, пуп земли! Ничтожество!

Она ушла, а Люк еще долго сидел на краю кровати и тупосмотрел на дверь. Потом пожал плечами и оделся. В Северном Квинсленде этоделается быстро. Натянул шорты — и вся недолга. Если поторопиться, он ещепоспеет к автобусу, чтоб вернуться на плантацию вместе с Арне и остальнымиребятами. Славный малый Арне. Настоящий товарищ, парень что надо. Жениться —одна дурость. Постель постелью, а мужская дружба — это совсем другое дело.

Мэгги не хотелось никого предупреждать о своем приезде, и вДрохеду ее подвез старый почтальон Непоседа Уильяме, рядом с ней на сиденьемашины спала в плетеной колыбельке Джастина. Уильяме очень ей обрадовался, всерасспрашивал, как она жила эти четыре года, но поближе к дому догадалсязамолчать и оставить ее в покое.

И снова вокруг все светло-коричневое и серебристое, и сновапыль, и во всем чудесная чистота и сдержанность, чего так не хватает СеверномуКвинсленду. Тут не растет без удержу буйная зелень и не спешит сгнить, уступаяместо новой поросли; тут в природе свершается неторопливый и неотвратимыйкруговорот, подобный движению созвездий. Кажется, еще больше развелось кенгуру.Стоят невысокие, ровные, аккуратные деревья вилга, округлые, почтенные искромные, будто славные хозяюшки. Взлетают стаи попугаев гала, над головойколышутся розовые облака их подкрылий. Со всех ног удирают долговязые эму.Соскакивают с дороги кролики, вызывающе мелькают белые пушистые хвостики. Средитрав встают тусклые скелеты мертвых сухих деревьев. Когда проезжали равнинуДиббен-Диббена, далеко на изогнувшемся дугой горизонте замаячили рощи — толькопо дрожащим голубым линиям в самом низу можно распознать, что это не настоящиедеревья, а мираж. Уныло каркают вороны — Мэгги и не подозревала, чтососкучилась по этому карканью. Сухой осенний ветер гонит мимо бурую косуюзавесу пыли, словно какой-то грязный дождь. И травы, серебряные и светло-желтыетравы Великого Северо-Запада, точно благословение, раскинулись до самого краянебес.

Дрохеда, Дрохеда! Призрачные эвкалипты и сонные исполины —перечные деревья так и гудят, полные пчелиным жужжаньем. Вот и скотные дворы,амбары и сараи, сложенные из желтого, как масло, песчаника, чересчур яркаязелень газона вокруг Большого дома, осенние цветы в саду — желтофиоль и цинния,астры и георгины, бархатцы и ноготки, хризантемы и розы, розы… Усыпанный пескомзадний двор, миссис Смит стоит на крыльце, изумленно раскрыла рот, засмеялась,заплакала, подбегают Минни и Кэт, старые жилистые руки цепями обвиваются вокругМэгги, вокруг самого сердца. Да, здесь, в Дрохеде, ее родной дом, и здесь еесердце — навсегда.