И ходить и говорить она начала очень рано, девяти месяцев. Аедва став на ноги и заговорив (да еще как бойко!), эта независимая особа делалатеперь только то, что ей вздумается. Не то чтобы она много шумела или дерзила,просто уж очень твердый и неподатливый оказался у нее нрав. Имей Мэгги хотьмалейшее понятие о генах, она, пожалуй, призадумалась бы о том, что может датьсочетание Клири, Армстронгов и О'Нила. Довольно взрывчатая смесь, иначе и немогло быть.

Окружающих особенно огорчало, что Джастина упрямо не желалани смеяться, ни хотя бы улыбнуться. Все и каждый в Дрохеде из кожи вон лезли,пробуя разными фокусами и ужимками ее позабавить, но тщетно. По частиврожденной серьезности эта неулыба перещеголяла даже бабушку.

Первого октября, в тот самый день, когда Джастине исполнилсягод и четыре месяца, в Дрохеде родился сын Мэгги. Родился неожиданно, почти намесяц раньше срока: две-три сильнейших схватки, разом отошли воды — и, едвауспев позвонить доктору, Фиа с миссис Смит уже приняли новорожденного. Мэгги иоглянуться не успела. Она почти не почувствовала боли — так быстро кончилосьэто испытание; и хотя из-за поспешности, с какой младенец появился на свет,пришлось ей наложить швы, Мэгги чувствовала себя прекрасно. Для Джастины у неев свое время не было ни капли молока, теперь его, кажется, хватило бы на двоих.Не понадобились ни бутылочки, ни искусственное питание.

А какой чудесный родился малыш! Длинненький, но складный,безупречной формы голова с хохолком золотистых волос и ярко-синие глаза, такойяркой синевы, что ясно — цвет их никогда не изменится. И отчего бы емуменяться? Ведь это глаза Ральфа, и руки у него в точности как у Ральфа, и нос,и рот, и даже ноги. Бессовестная Мэгги в душе возблагодарила бога за сходствоЛюка и Ральфа: как хорошо, что они одинаково сложены, и оба темноволосые, идаже черты лица похожи. Но вот кисти рук, рисунок бровей, мысок волос на лбу,даже сейчас ясно очерченный младенческим золотистым пухом, крохотные пальцы наруках и на ногах — это все от Ральфа, ничего общего с Люком. Одна надежда, чтоникто этого не заметит.

— Ты уже решила, как его назовешь? — спросила Фиа,казалось, малыш сразу ее очаровал.

Мэгги смотрела, как она стоит с внуком на руках, и в душерадовалась — наконец-то мама снова сумеет полюбить; наверно, не так, как любилаФрэнка, а все-таки закаменевшее сердце ее смягчится.

— Я хочу назвать его Дэн.

— Странное имя! Что тебе вздумалось? Или это в О'Нилов?Мне казалось, ты с О'Нилами покончила?

— Люк тут ни при чем. Это будет только его имя, большеничье. Терпеть не могу, когда и дедов, и внуков зовут одинаково. Я Джастинуназвала Джастиной просто потому, что мне понравилось имя, вот и Дэна назовуДэном потому, что мне так нравится.

— Ну что ж, славное имя, — согласилась Фиа. Мэггипоморщилась — тяжело, слишком много молока.

— Дай-ка мне его, мама. Надеюсь, он голодный! Инадеюсь, старик Непоседа не забудет привезти отсос, не то тебе придется самойсъездить в Джилли.

Он был голодный, он сосал так жадно, что от крохотныхнастойчивых губ ей стало больно. А Мэгги смотрела на его сомкнутые веки втемных, золотящихся по краю ресницах, на пушистые брови, на крохотные деловитодвигающиеся щеки — и чувствовала, что любит его пронзительной любовью, до боли,которая куда сильней, чем боль от жадно сосущих губ.

Сын — этого довольно; этого должно быть довольно, больше уменя ничего не будет. Но клянусь Богом, Ральф де Брикассар, клянусь Богом,который тебе дороже меня, никогда ты не узнаешь, что я украла у тебя и у твоегоБога! Никогда я не расскажу тебе про Дэна. Маленький мой! Мэгги подвинулась наподушках, уложила ребенка на руке поудобней, и лучше стало видно точеноеличико. Маленький мой! Ты — мой, и никогда никому я тебя не отдам. Уж во всякомслучае не твоему отцу, ведь он священник и не может тебя признать сыном.Чудесно, правда?

Пароход вошел в генуэзский порт в начале апреля. АрхиепископРальф прибыл в Италию в самый разгар пышной южной весны и как раз поспел кпоезду на Рим. Пожелай он предупредить о приезде, его бы встретили, прислали заним машину из Ватикана, но он страшился минуты, когда вновь станет узникомсвятой церкви, и, как мог, оттягивал эту минуту. Вечный город. «Да, поистиневечный, — думал Ральф де Брикассар, глядя из окна такси на купола иколокольни, на усеянные стаями голубей площади, на великолепные фонтаны иримские колонны, чьи основания уходили в глубь веков. — Нет, для него всеэто лишнее. Ему важно в Риме одно — Ватикан, его роскошные залы, открытые длявсех, и отнюдь не роскошные кабинеты, недоступные посторонним».

Монах-доминиканец в черно-белом облачении провел его повысоким мраморным коридорам, среди бронзовых и каменных изваяний, которыеукрасили бы любой музей мира, мимо великолепных картин в стиле Джотто иРафаэля, Боттичелли и Фра Анжелико. Он был сейчас в кардинальских парадныхзалах — и, конечно, богатое семейство Контини-Верчезе постаралось еще прибавитьблеска окружению своего столь высоко вознесенного отпрыска.

Стены отделаны слоновой костью с золотом, всюду красочныегобелены, многоцветные полотна, изысканная мебель французской работы,французские ковры на полу, там и тут пламенеют алые мазки, и среди всего этоговеликолепия сидит Витторио Скарбанца, кардинал ди Контини-Верчезе. Приветливопротянута навстречу вошедшему маленькая мягкая рука со сверкающим рубиновымперстнем; радуясь, что можно опустить глаза, архиепископ Ральф пересек комнату,преклонил колена и поцеловал перстень. И приник щекой к руке кардинала — нет,он не сумеет солгать, хотя и намерен был солгать, готов был лгать — до тойсамой минуты, пока губы не коснулись этого символа духовной власти и мирскогомогущества.

Кардинал Витторио положил другую руку ему на плечо, кивкомотпустил монаха, а когда тот неслышно притворил за собою дверь, снял руку сплеча Ральфа, лица которого все еще не было видно, и погладил густые темныеволосы, ласково отвел их со лба. Волосы уже не такие черные, как прежде,проседь быстро меняет их цвет. Склоненная спина напряглась, плечи расправились,архиепископ Ральф поднял голову и посмотрел прямо в глаза своему духовномунаставнику.

Вот где перемена — в лице! Губы скорбно сжаты — верныйпризнак пережитого страдания; и глаза удивительной красоты (эти необыкновенныеглаза, и цвет их и разрез, кардинал помнил так ясно, будто их обладатель ни начас с ним не расставался) изменились неузнаваемо. Кардиналу Витторио всегдачудилось, что такими, как у Ральфа, были глаза Христа: синие, спокойные,отрешенные от всего, что представало взору, и потому-то взор его смог всеобъять и все постичь. Но, пожалуй, представление это было ложным. У того, ктосострадал человечеству и страдал сам, разве не отразится это в глазах?

— Встаньте, Ральф.

— Ваше высокопреосвященство, я хотел бы исповедаться.

— После, после! Сначала побеседуем, и притом на вашемродном языке. Вокруг в последнее время слишком много ушей, но, благодарениебогу, ушей, не привычных к английской речи. Пожалуйста, Ральф, садитесь. Как жея рад вас видеть! Мне не хватало ваших мудрых советов, вашей рассудительности,вашего приятного общества. Здесь для меня не нашлось и вполовину стольдостойного и приятного помощника.