Ты поставлена была на моем пути, дабы я понял: лжива и пустагордыня пастырей таких, как я; подобно Люциферу, возжаждал я сравняться сБогом, и, подобно Люциферу, я пал. Я жил в целомудрии, а до Мэри Карсон и вбедности. Но до нынешнего утра никогда я не знал смирения. Боже, не будь онамне дорога, было бы не так тяжко, но в иные минуты мне кажется, я люблю еемного сильней, чем тебя, — и этим тоже ты меня караешь. В ней я несомневаюсь — а в тебе? Какой-то обман, призрак, насмешка. Можно ли любитьнасмешку? И однако же я люблю.

— Если бы мне удалось собраться с силами, я пошел быискупаться, а потом приготовил бы завтрак, — сказал он, надо ж былонаконец что-то сказать, и почувствовал, как дрогнули в улыбке ее губы у егогруди.

— Иди искупайся, завтрак я приготовлю сама. И незачемничего на себя надевать. Сюда никто не придет.

— Настоящий рай! — Он сел на постели, спустил ногина пол, потянулся. — Чудесное утро. Может быть, это предзнаменование?

И уже боль разлуки, оттого лишь, что он встал с постели;Мэгги лежала и смотрела, как он идет к дверям, ведущим в сторону лагуны; шагнулна порог, остановился. Обернулся, протянул руку.

— Пойдешь со мной? А потом вместе приготовим завтрак.

Был прилив, риф скрылся под водой, раннее солнце ужеприпекало, но беспокойный летний ветерок нес прохладу; жесткие травы тянулиусики по мельчайшему песку, где сновали в поисках добычи крабы и всякиебукашки. Ральф смотрел вокруг широко раскрытыми глазами.

— У меня такое чувство, словно я вижу мирвпервые, — сказал он.

Мэгги стиснула его руку; вот и награда за все, это солнечноепробуждение еще непостижимей, чем не правдоподобная, как сон, подлинностьминувшей ночи. Она смотрела на него и не могла наглядеться. Время, которое неумещается в сознании, неведомый мир.

И она сказала:

— Да ты и не видел его раньше. Не мог видеть. Это нашмир, пока мы здесь.

— А что такое Люк? — спросил он за завтраком.Мэгги склонила голову набок, подумала.

— С виду он не очень на тебя похож, тогда мне простоказалось, потому что я страшно скучала, еще не привыкла без тебя. Наверно, япотому за него и вышла, что он напоминал мне тебя. Ведь все равно я решилавыйти замуж, а он был на голову выше других. Не то что достойнее, или милее,или какие там еще качества женщинам полагается ценить в мужьях. Тут что-тодругое, сама толком не понимаю. Разве что, пожалуй, в одном смысле он и правдана тебя похож. Ему тоже не нужны женщины. Ральф болезненно поморщился.

— Вот как ты обо мне думаешь, Мэгги?

— Если по правде — да. Я никогда не понимала, отчегоэто, но, по-моему, так и есть. И ты, и Люк в глубине души почему-то уверены,что нуждаться в женщине — слабость. Я не про то, чтобы спать с женщиной, я отом, когда женщина по-настоящему нужна.

— И с такими мыслями ты все-таки не отказываешься отнас?

Она пожала плечами, улыбнулась чуть ли не с жалостью.

— Ох, Ральф. Я ведь не говорю, что это не важно, и,конечно же, из-за этого я много мучилась, но так уже оно есть. Глупо было бымне зря тратить силы — бороться с тем, чего все равно не одолеть. В лучшемслучае я могу воспользоваться этой слабостью, но не закрывать на нее глаза. Мневедь тоже чего-то хочется и что-то мне нужно. Очевидно, мне желанны и нужнытакие, как ты и Люк, иначе я не изводилась бы так из-за вас обоих. Вышла бы захорошего, доброго, простого человека, вот как был мой отец, за такого, комубыла бы желанна и нужна. Но, наверно, в каждом мужчине есть что-то от Самсона[8]. А в таких, как ты и Люк, это особенно сильно.

Он как будто ничуть не оскорбился, только улыбнулся.

— Мудрая моя Мэгги!

— Это не мудрость, Ральф. Просто здравый смысл. Никакаяя не мудрая, ты и сам это знаешь. Но посмотри на моих братьев. Подозреваю, чтостаршие уж во всяком случае никогда не женятся, даже подружек не заведут. Онидо невозможности робкие, им страшно — вдруг женщина получит над ними власть, иони без памяти любят маму.

Проходили день за днем, ночь за ночью. Даже летний ливень итот был прекрасен, хорошо было гулять, ощущая его на обнаженной коже, теплый иласковый, как само солнце, хорошо слушать, как он шумит по железной крыше. И всолнечные часы они тоже гуляли, грелись, лежа на песке, плавали — Ральф учил ееплавать.

Порой, незаметно для Ральфа, Мэгги смотрела на него иотчаянно старалась запечатлеть в мозгу каждую черточку его лица, — ведькак она любила Фрэнка, а меж тем с годами его облик все тускнел в памяти, и ужене удавалось мысленно его увидеть. И вот она силится запомнить глаза Ральфа, инос, и губы, и ослепительные серебряные пряди — крыльями в черных волосах, ивсе это крепкое тело, еще по-молодому стройное, упругое, только, пожалуй, нетакое гибкое, как прежде. А потом он обернется, поймает на себе ее взгляд, а усамого в глазах тревога, скорбь, обреченность. И она понимала, или ей казалось,будто понимает, о чем говорят эти глаза, — он должен уехать, возвратитьсяк церкви, к своим обязанностям. Быть может, у него уже не будет отныне прежнегопыла, зато он станет лучшим, чем прежде, слугою церкви. Ведь только тому, ктохоть раз поскользнулся и упал, ведомы превратности пути.

Однажды, когда они лежали на берегу и закатное солнце ужеобагрило волны и набросило на коралловый песок золотистую дымку, Ральф сказал:

— Мэгги, никогда прежде я не был так счастлив и такнесчастен.

— Знаю, Ральф.

— Я так и думал. Может быть, за это я и люблю тебя? Тыне такая уж необыкновенная, Мэгги, и все-таки необыкновенная. Может быть, это яи почувствовал тогда, много лет назад? Да, наверно. Всегда обожал тициановскийцвет волос! Знал бы я, куда меня заведет эта страсть… Я люблю тебя, Мэгги.

— Ты уезжаешь?

— Завтра. Надо. Я должен успеть на пароход до Генуи,осталось меньше недели.

— Едешь в Геную?

— В Рим. Надолго, может быть, до конца жизни. Не знаю.

— Не бойся, Ральф, я тебя отпущу без всякого крика. Мнетоже скоро пора. Я ухожу от Люка, вернусь домой, в Дрохеду.

— О господи, Мэгги! Неужели из-за этого? Из-за меня?

— Ну конечно, нет, — солгала Мэгги. — Я эторешила еще до твоего приезда. Люку я не нужна, я ему совсем ни к чему, скучатьне станет. А мне нужен дом, хоть какой-то свой угол, и теперь я думаю, лучшеДрохеды нигде не будет. Не годится бедной Джастине расти в доме, где яприслуга, хотя, конечно, для Энн и Людвига я почти как родная. Но я-то про этопомню, и Джастина, когда подрастет и поймет, что у нее нет настоящего дома,тоже станет считать меня просто прислугой. В каком-то смысле ей и от дома будетмало радости, но я должна для нее сделать все, что могу. Вот и вернусь в Дрохеду.