– О чем-то вроде детства и юности мисс Миллимент, – объясняла она. – То есть каково это – быть никем, дурнушкой, до которой никому нет дела. У нее был брат, которого все только и делали, что расхваливали. И даже он издевался над ее внешностью.

– А ее мать? – спросил Арчи.

– Умерла. Их растила тетка, но потом умерла и она.

– А-а.

Заметив, как внимательно смотрит на нее Арчи, она продолжила:

– Конечно, бедная мисс Миллимент не совсем такая, как я. У меня был папа, он любил меня.

– Думаю, он и теперь любит.

Она согласилась, что, само собой, любит, в каком-то смысле, но подумала, что с Зоуи и Джулс у него едва хватает времени на нее. И снова перевела разговор на мисс Миллимент и ее викторианскую юность. Не то чтобы она собиралась написать о том, что происходило с мисс Миллимент, – это было бы крайне затруднительно, так как о ее жизни она имела лишь самое общее представление, – скорее, ей требовалось узнать побольше о том времени, с середины до конца девятнадцатого века, когда она росла. Житейские подробности – в какое время и какие блюда ели, как выглядела одежда и дом, чем занимались люди в свободную минуту. Арчи предложил ей поговорить обо всем с мисс Миллимент, но она считала, что об этом не может быть и речи. На самом деле она писала вовсе не о мисс Миллимент, но опасалась, что именно так та и подумает. В сущности, рассуждала она, ей пришло в голову написать о времени мисс Миллимент и о своем времени, иными словами, показать одного и того же человека в условиях разных эпох. «Насчет главного персонажа я не беспокоюсь, – говорила она. – Я знаю, как его сделать». Но проходили дни и даже недели, а она так и не знала больше ничего. Детали сюжетной основы громыхали у нее в голове сухими костями, не желая связываться воедино.

Сегодня она решила вплотную заняться порядком в коттедже, постирать свой запасной свитер и убрать в гостиной, страшно запылившейся от древесной золы.

Уборка оказалась изнурительной из-за нехватки инвентаря. Ковровая щетка почти не работала, пока Клэри не обнаружила, что крошечные колесики по обе стороны от щетины сплошь обмотаны длинными рыжими волосами, которые пришлось разматывать по одному. Метелка сама была настолько пыльной, что лишь разносила пыль по любой поверхности, с которой соприкасалась. В конце концов пришлось заменить ее единственным посудным полотенцем. Когда Арчи нашел этот дом, он был более-менее обставлен, и это означало, что можно поспать на кровати, пожарить яичницу на старой электроплитке и съесть ее, сидя за шатким столом. Были здесь и потертый старый диван, и кресло в гостиной, и торшер, и вытертый до нитяной основы ковер, и маленькая полка, книги на которой валились набок, потому что их было нечем подпереть. Смахивая пыль с последней, она и обнаружила ее – темно-красную книгу размером больше остальных, потому, видимо, и поставленную в конец ряда, подумала она. Находка называлась «Книга за семью печатями», сочинение неизвестного автора. Клэри открыла ее и пропала. Это был рассказ о живущей в Челси семье священника как раз в середине Викторианской эпохи, и он оказался настолько увлекательным, что она читала до темноты и опомнилась, только когда замерзла, потому что огонь потух.

Помня о том, что пообещала Арчи, Клэри открыла банку фасоли и съела ее холодной прямо из банки, зачерпывая чайной ложкой, кутаясь при этом в пальто и продолжая читать – заново развести огонь она не удосужилась. Наконец она налила себе горячую грелку и унесла ее вместе с книгой в постель. Не успев дочитать книгу, она уснула и всю ночь проспала без снов.

На следующий день она начала писать.

Арчи, приехавшего в пятницу, она встретила чисто убранным коттеджем и ирландским рагу.

– Даже волосы вымыла! – воскликнул он, обнявшись с ней при встрече. – Как же я рад тебя видеть! Выглядишь почти как человек. Умница.

Он привез в машине кучу всякой всячины: еще одеяла, банные полотенца, свой граммофон и коробку с пластинками, еще одну коробку с книгами – «Я подыскал тебе несколько викторианских романов. Подумал, пригодятся», – две бутылки вина, свои принадлежности для рисования и колоды карт для безика. Рагу получилось лучшим из блюд, какие ей доводилось готовить. Они съели по две порции, выпили бутылку вина и прослушали две пластинки – «станем выбирать по очереди, тогда и безобразных сцен избежим», как сказал он. Она рассказала ему про книгу, он спросил, как продвигается ее собственная книга, и она вдруг занервничала, смутилась и объяснила, что начала писать, но получилось, наверное, не ахти.

В субботу они ездили по магазинам за едой и другими вещами для коттеджа, а еще за краской, так как он считал, что стены гостиной должны быть желтыми. Пообедали в пабе, а когда вернулись и выгрузили покупки, он потащил ее гулять по бечевнику на другом берегу канала. «Пройдем пять мостов и повернем обратно», – сказал он. День был теплый и пасмурный, бечевник засыпали толстым слоем багряные листья с деревьев на крутых откосах. Теми же листьями была испещрена неподвижная серая поверхность воды. Пара лысух, живущих у самого коттеджа, плыла, опережая их, к первому горбатому мостику. Невысокая каменная оградка бечевника местами обрушилась, на ее месте образовались илистые заводи с камышом. Время от времени слышался пронзительный, запальчивый крик фазана.

Некоторое время они шли в уютном молчании, потом он сказал:

– Я решил бросить мою нудную прежнюю работу.

– И снова рисовать?

– Не уверен. Скорее всего. Если смогу таким способом зарабатывать себе на хлеб.

– Но ведь до войны получалось, да? Правда, то было во Франции. Там, наверное, все по-другому.

– Мне все равно придется что-то есть и где-то жить. Там у меня по-прежнему есть жилье.

– Поедешь жить туда?

– Не знаю. Еще ничего не решил.

Шевельнувшаяся было в ней тревога утихла.

– По-моему, тебе было бы очень одиноко, если бы ты уехал туда сейчас, – заметила она и почувствовала как он взглянул на нее, прежде чем ответить.

– Очень может быть.

Позднее, пока они жарили оладьи, она спросила, когда он уходит с работы.

– К Рождеству, – сказал он. – Надо как-нибудь продержаться до тех пор.

До Рождества, казалось, еще уйма времени. Удовлетворившись ответом, больше об этом она не спрашивала.

Тяжело стало, когда он уехал рано утром в понедельник. В половине седьмого он принес ей чашку чаю в постель, поцеловал в лоб и сообщил, что уезжает.

– Трудись, ешь как следует и скоси траву на газоне, – велел он. – Вернусь в пятницу. Имей в виду, я все замечу.

Она услышала, как завелась его машина, а потом шум мотора слышался все слабее, пока не затих вдали. Пять дней и четыре ночи полного одиночества. Она встала и выглянула в маленькое окно. От канала наплывала белая дымка, грузный дрозд короткими, раздраженными рывками тащил из травы червяка. Лучшее средство от мыслей о том, что он сейчас едет в Лондон, – взяться за работу и перечитать, что она написала до выходных, решила она. Так и повелось. Она вставала, наливала себе кружку чаю и возвращалась в постель вместе с ней и своим романом, который читала себе вслух, потому что оказалось, что таким способом удобно вылавливать корявые отрывки, повторы слов или звуков, или просто замечать, что еще она упустила. Мисс Миллимент – она решила назвать ее не Элеонорой, а Марианной, – была сейчас семилетней, пухленькой, с куцыми хвостиками. Потом ей пришло в голову, что, возможно, в те времена девочкам не собирали волосы в хвостики, а распускали по спине, а у бедняжки Марианны волосы были не из тех, которые способны красиво ниспадать, – совсем как у нее самой.