Болан слушает. Трижды повторяет: «Так», каждый раз с другой интонацией: «Так?», «Так…» и, наконец, тихое угрюмое: «Так».

Он дает отбой, поворачивается к девушке, соображая, как ей объяснить.

– В каньоне, – медленно выговаривает он, – вышло неладно. Там была новая девица. Та, что в красной машине. Та, которой нам велели заняться.

Девушка как будто не понимает – ждет продолжения.

– И она, не иначе, из гребаных зеленых беретов. Потому что… ну, она убила одного из моих людей и серьезно ранила второго.

В другой раз Болан захлебывался бы яростью: какого хрена девица оказалась там, и почему их не предупредили, и как вышло, что мы не знали, что она нас сделает, и т. д. и т. д. – но после того, что повидал в пещере, он на все готов, лишь бы угодить этой девушке в панаме.

Та отворачивается, размышляя. Вертится кругом, смотрит в другую сторону, что-то обдумывая. И снова оборачивается.

– А тотем?

– Он был у убитого.

– И твои люди его не забрали?

– Парень говорит, попытайся он, получил бы пулю в лоб. Та леди… как видно, серьезная штучка.

Девушка в панаме отводит взгляд и снова поворачивается к нему спиной – поразмыслить.

Болан чувствует, как что-то сползает по щеке, и понимает – капли пота. Пятнадцать лет никто не заставлял его потеть, а вот поди ж ты – его поджарила девчонка-подросток, наряженная как нищеброд в отпуске на Карибах.

Она наконец поворачивается лицом. Если новость ее обеспокоила, по лицу этого не заметно.

– У тебя машина, – говорит она.

– А? Да, я на машине.

Она кивает.

– Подвезешь меня.

Каньон – узкая, но длинная извилистая щель у подножия горы. Мона с Грэйси, кажется, уже несколько часов топают по нему, но Моне невдомек, близки ли они к цели и сколько прошли. На вопросы, верной ли дорогой они идут, Грэйси всякий раз с невыносимой безмятежностью ответствует:

– О да. Нам сюда.

– Откуда ты можешь знать?

– А другой дороги ведь нет, – удивляется Грэйси. – Нет ведь ни развилок, ни ответвлений. Вы разве видели, куда еще можно свернуть?

Мону преследует чувство, что Грэйси каким-то образом определяет направление пути: хоть каньон выглядит сплошным, ей чудится, что девушка старательно выбирает дорогу среди путаницы невидимых тропинок. Может, Грэйси и не из них, но знает она больше, чем показывает.

Моне было бы легче, если бы не чувство неловкости. Как будто они вместе застряли в лифте и надо бы начать разговор, хоть и не понятно, как навести мосты между одной – недавней убийцей и второй – поддерживающей какие-то отвратительные отношения с тем, что ждет их в конце каньона.

Наконец Мона, не выдержав молчания, бросается очертя голову:

– Как же это вышло?

– Что вышло? – не понимает Грэйси.

– У вас… – Мона кивает вперед, – с ним.

– С мистером Первым, – поправляет Грэйси.

– Ну да, с ним.

– Не знаю. Просто… вышло. Он… всегда был.

– Как это понимать?

– Он всегда был в моей жизни. С рождения.

– С рождения? То есть ты еще младенцем была…

– Да. Он тогда не объявлялся, тогда еще нет. Вроде дядюшки, который живет далеко, присылает тебе подарки и устраивает в хорошую школу. А потом… однажды он прямо ко мне обратился.

Мона молчит.

– Вас это беспокоит, да? – спрашивает Грэйси.

– Я бы сказала, «беспокоит» и близко не лежало.

– Вы не понимаете. Здесь это иначе.

– Здесь все иначе.

– Ну да.

– Ну и что? Не могла же ты к этому привыкнуть. То есть… жутко не бывало? Ни разу?

– Иногда бывало, – вздыхает Грэйси. – В смысле… нельзя же просто… совсем об этом не думать.

Несколько шагов она проходит молча. Мона понимает, что заставила девушку признать то, в чем она, наверное, никому и никогда не признавалась.

– Делаешь, что приходится, – говорит Грэйси, и голос ее подрагивает. – Не все идеально, но уж как есть. Мои родители живут на самом краю Винка. Вы понимаете, что это значит? Чему вы там открыты?

Мона не понимает, но начинает догадываться.

– Мы не знали безопасности. А когда он к ним пришел, те поняли… – Грэйси качает головой. – Приходится договариваться. У каждого свой уговор. Могло быть намного хуже. Он обо мне заботится.

Мона кивает, хотя такие речи она слышит не в первый раз. Наслушалась вдоволь – обычно под утро в приемных покоях больниц, где слышны гудки машин и гул ламп дневного света, и худенькая девушка сидит на смотровом столе, оба глаза у нее подбиты, и она твердит распухшими губами: «Нет-нет, не буду я предъявлять обвинений, нет, мэм. Я знаю, он не идеал, но другого-то у меня нет».

– Он и о вас спрашивал, – продолжает Грэйси. – Когда вы только появились. Вы правда здесь из-за матери?

– Да. Это не прикрытие. Я не из ЦРУ, ничего такого. Просто хотела кое-что узнать про свою маму.

– Просто это так удивительно… представить не могу, как такая нормальная причина могла привести вас сюда.

– Ну, – признается Мона, – я не уверена, что причина такая уж нормальная.

– Как это?

– Ну, по-моему, она была в этом замешана. Не знаю, почему и как, но… просто у меня такое чувство.

Мона невольно выдает свое разочарование.

– Вы надеялись на другое, верно?

– Да уж охренеть, как верно. Я думала просто получить в наследство милый домик и убедиться, что не такой уж моя мамочка была сумасшедшей. Чуть-чуть успокоить душу, понимаешь? Убедиться, что жизнь бывает нормальной или когда-то была… там, откуда я приехала, это много значит. Просто хотелось тишины, хоть на пару минут.

– Тишины? Как это?

Мона, вздохнув, трет глаза. Она ужасно устала.

– Слушай, Грэйси, хочешь совет?

Та пожимает плечами.

– Не взрослей, – говорит ей Мона.

– В каком смысле?

– В смысле не старей. Чем старше становишься, тем больше слышишь голосов в голове. – Она стучит себя пальцем по виску, словно пытаясь пристрожить поселившихся там нахлебников. – Все больше невидимок твердят, что тебе можно делать, а чего нельзя. Наверное, я ехала сюда в надежде с ними покончить. Думала, если мама была нормальной, значит, я тоже смогу. И может быть, я бы…

– Может быть что? – спрашивает Грэйси.

– Может, я сумела бы стать и нормальной матерью, – тихо договаривает Мона. – Какой не была для меня моя.