Но не слишком ли жестоко, думает она, кашляя в дыму, чтобы ее малыш, так долго продержавшийся без перемен, в конце концов был убит молнией? Разве мир может быть таким бесчувственным?

Но когда дым расходится, она видит невероятное.

Комната Майкла вся почернела – стены, пол, стол, рамки картин, – словно кто-то прошелся по ним струей из баллончика с черной краской в три слоя. Но Майкл невредим: его одеяло, матрас, подушки обгорели до неузнаваемости, а мальчуган в пижамке с кроликами лежит как ни в чем не бывало.

Больше того, он пришел в себя. Он садится!

– О господи, – бормочет Мэри. – Господи боже, Майкл!

Майкл осматривает себя. Трогает грудь. Он даже расстегивает кофточку и рассматривает кожу под ней, словно удивляется, что она цела. Потом поднимает глаза и оглядывается кругом. И голосом, совсем не похожим на прежний – как будто пытается говорить баритоном, – медленно выговаривает:

– Ну, это интересно.

И Мэри бросается к нему. Хватает за плечи.

– Ты цел? Ты очнулся? Очнулся!

Она ощупывает его – руки, ноги, туловище, к нескрываемому его изумлению.

– Ты здесь! Ты вернулся ко мне. Боже мой, чудо!

Майкл откашливается и делает движение, словно хочет поправить на носу несуществующие очки.

– Мадам, – говорит он, – полагаю, произошло недоразумение.

Он мягко берет и отводит ее руки.

– Что? – не понимает она. – М… Майкл?

– Не… совсем, – отвечает он. Осматривает свои руки. Озирается по сторонам. И вздыхает. Когда он снова обращает взгляд на женщину, в его глазах что-то мелькает. – Возможно, я позволил себе попасть в очень неловкую ситуацию, – говорит он.

У Моны уже начинают болеть ноги, когда каньон сворачивается завитком, и она видит кое-что, помимо скальных стен: дно полого уходит вниз, расширяется и скрывается в густой, белой как вата дымке, непроницаемой для глаз. Туман, разумеется, неестественный – здесь влаги не хватает, даже чтобы смочить почву, не то что породить туманы, как в Сан-Франциско. Тронутая лунным светом пелена еле заметно мерцает.

Ничего подобного Мона никогда не видела. Ей вспоминаются слова Парсона: «Он больше похож на Мать, чем я. Чем любой из нас». Сердце начинает слегка частить. С трудом верится, что она здесь, что она добралась.

Грэйси останавливается.

– Вот оно.

– Да уж, на вид именно «оно», – соглашается Мона и всматривается в туман. – Так… и что же это?

– Он там, – девушка кивает в туман.

– Хорошо. Веди.

Покосившись на Мону, Грэйси грустно улыбается и качает головой.

– Да ты шутишь? – говорит Мона. – Мне что, лезть туда одной? Что же ты раньше не сказала?

– Ну… чтобы вы на меня не злились.

– Зато я теперь злюсь, – сообщает ей Мона. – Господи. Мне что, и пистолет здесь оставить?

– О… – задумчиво тянет Грэйси. – Хм… мне кажется, это ему все равно.

Мона ладонями протирает глаза.

– Господи Иисусе.

– По-моему, вы теперь поняли, каково это, – говорит ей Грэйси.

– Это ты о чем?

– Каково здесь жить, – поясняет девушка и снова поворачивается к туману. Ее бледное, грустное лицо подсвечено розоватыми отблесками. – Нам не приходится выбирать, куда пойти, что сделать. Кое-кто думает, что выбирает, – им хочется так думать. Но так или иначе нам велят.

Мона смотрит на нее. И вдруг понимает, что эта бледная маленькая девчушка с безумными глазищами и тоненькими запястьями имела дело с таким, что ей и не снилось.

– Так не должно быть, – говорит она.

Грэйси только поводит плечом: и что с того?

– Я вам говорила уезжать.

– Разве? – спрашивает Мона.

– Да. По телефону.

– А, это ты звонила?

– Да. А толку-то. – Она цокает языком. – Я сказала ему, что сделала, а он сказал, это не важно. Сказал, вы останетесь. И не ошибся.

Мона спешит закончить разговор.

– Ты меня здесь подождешь? – спрашивает она.

– Конечно. Что мне еще делать?

– Может, ждать придется долго. Не знаю, сколько времени это займет.

Грэйси снисходительно усмехается.

– Вы правда думаете, что здесь время такое же, как там?

Мона бранится себе под нос:

– Хватит об этом!

Она подтягивает ремень винтовки, чтобы не болталась на плече, и спускается в туман.

Снаружи дымка выглядела как море ватных шариков. А изнутри она – мягкая знобкая занавесь. Мона уверена, что снаружи никакого света, кроме звезд и луны, но откуда-то свет просачивается, будто над ней или за стеной тумана установлены прожектора. А каньон крошечный – она сама видела, – так что должен бы заканчиваться тесным тупиком. Но под ногами словно широкое поле: совершенно ровная земля, стен не видно, и полное впечатление, что конца пути не будет.

– Алло? – окликает Мона.

И, конечно, не получает ответа.

Потом в тумане раздается голос флейты, тихий-тихий. Подумав, Мона сворачивает на звук. И останавливается, увидев свет.

Маленькие, круглые золотые огоньки – как подвешенные в тумане светящиеся шарики. В тумане трудно определить расстояние, но, похоже, до них сотня ярдов. Странно вот что: огоньки образуют большой правильный четырехугольник, зависший в дюжине футов над землей, словно на растянутых веревках. Мона подходит не спереди, а чуть сбоку, так что перспектива перекошена, но уверена, что глаза ее не обманывают.

Еще шаг, и она натыкается на что-то носком туфли. Опустив глаза, видит, что чуть не наступила на картонную коробочку. На коробочке простой красный бантик с ярлычком:

Нагнувшись, Мона поднимает подарок и медлит – этот городок научил ее опасаться коробочек, – а потом, отбросив осторожность, открывает.

Внутри один билет из тех, что разыгрывают в торговых центрах или на лотереях. На нем надпись: «На одно лицо» и сбоку номер: 00001.

Рассмотрев билет, Мона продолжает путь. Светящийся прямоугольник приближается, и она начинает различать в нем большие черные буквы.

Это не прямоугольник, а плакат, вроде афиши. И подвешен он на фасаде здания.

Мона останавливается. Здесь нет ни дорог, ни тротуаров, ни следа цивилизации – в этом тумане, и все же она стоит перед большим кинотеатром из красного кирпича, какие строились в тридцатых годах, и за бархатными канатами ограждения видит старую стеклянную витрину под большим полотняным навесом и в ней буквы афиши «Американец в Париже».