– Что значит – смогла бы? – спрашивает Грэйси.

Мона не отвечает. Молчание затягивается.

– О… – говорит наконец Грэйси.

Еще немного они проходят молча.

– Извините, – произносит Грэйси.

– Не за что тебе извиняться. Видит бог, тебе досталось больше всех.

Помолчав, Мона спрашивает:

– Выбраться ты ведь не могла?

– Никак, – кивает девушка. – В Винк никто не приезжает, и никто из него не уезжает. Говорят, он под охраной.

– Так и есть. Я видела… – Мона ищет подходящего слова, – ограду.

– Да. Мы здесь. Приходится справляться.

– Вы, должно быть, все гадаете, что там снаружи?

– Снаружи?

– За оградой. В мире. То есть в настоящем мире.

Грэйси растерянно морщит лоб.

– Не понимаю.

– Ну, вне Винка. Там, откуда я приехала.

Грэйси замедляет шаг. Останавливается, уставившись себе под ноги.

– Кажется, я никогда об этом не думала, – жалобно говорит она. Что-то хрупкое блестит в ее взгляде, словно девочке вот-вот собираются удалять гланды. Мона не сразу понимает ее.

– Ты ведь знаешь, что есть не только Винк? – уточняет она.

Грэйси наклоняет голову. И, не глядя на Мону, идет дальше.

– Не знаешь? – настаивает Мона, бегом догоняя ее. – Ты правда не знала?

– Знала, – обороняется девушка.

– Чему же ты так удивилась?

– Тому… я никогда не задумывалась, как там.

– Серьезно? – не верит Мона. – Ни разу?

– Перестаньте, ладно? Просто перестаньте!

– Господи!

Сначала Моне просто не верится. Но потом она понимает, что поверить нетрудно: при здешней запутанной и странной географии тому, кто прожил тут слишком долго – или, как Грэйси, родился и вырос, – наверное, и в голову не придет, что мир может быть другим. Мона видела здешние газеты, все новости которых ограничены городком. И видела телепередачи – вечные повторы телешоу не позднее 1985-го. Эти люди понятия не имеют, что такое большая земля, и что такое двадцать первый век – тоже. В сущности, это доведенная до абсурда изоляция всех маленьких городов: сколько раз Мона видела мальчишек, которым и ночевать не доводилось за пределами своей фермы? Разве они представляют столичные города и автострады лучше бедняжки Грэйси, не видящей мира за пределами своего пузырька?

– Но ты хочешь знать? – спрашивает Мона.

– Нет, – сердито бросает Грэйси.

От удивления Мона не находит слов. Кое-как выдавливает:

– Почему?

– Потому что я этого не увижу! – злится девушка. – Мне отсюда не выбраться, Мона! Для меня только этот городок, и больше ничего. Он такой как есть и не изменится. В Винке ничего не меняется никогда.

– Теперь меняется, – напоминает Мона. – С моего приезда он изменился.

– Ну, это ненадолго. Вы тоже уедете. И все станет как было.

Мона задумывается, сколько в этом правды.

– Извини, Грэйси, – говорит она.

– Забудьте вы об этом, – просит Грэйси. – Просто забудьте. Так лучше.

Она шмыгает носом и утирает глаза.

Каньон опять сворачивает. Новый крутой спуск. Те же серые стены и пыльная осыпь.

– Что он со мной сделает? – спрашивает Мона.

– Не знаю, – отвечает девушка. – Может быть, ничего.

– И ты не можешь мне сказать, на что он будет похож?

– Не могу. Я не сумею… передать, как он выглядит. Как он может выглядеть.

– Большой?

– Большой или маленький. Я знаю, он, если не забудет постараться, может войти в Винк так, что никто и не узнает.

– А чего он не может?

– Точно не знаю, – говорит Грэйси. Подумав, добавляет: – Ну, например, убивать.

– Что?

– Он не может убивать. Он мне говорил. Никто из них не может. Во всяком случае, своих. И, по-моему, им вообще умирать не позволено, хотя прямо так он не говорил. По тому, как он говорил, им… это запрещено. То есть умирать.

– Но Парсон же умер, мы только что видели.

Грэйси неловко морщится.

– Что такое? – спрашивает Мона.

– Нельзя… не знаю, можно ли вам рассказывать?

– О чем?

Грэйси кривит губы.

– Ну, вы ведь нездешняя, так что, может, это не важно. Только ведь они не… люди.

– Черт, знаю уж.

– Нет. Я не о том. Они носят людей, как мы с вами – одежду. А если тот, в ком они, умирает, они его могут… сменить. Сменить тело.

– Как?

– Не знаю. И не думаю, что такое когда-нибудь бывало, но так он мне объяснял.

Мысли у Моны несутся вскачь. Она почти не чувствует земли под ногами. Могут менять тела? Так ли она поняла Грэйси? Сперва это кажется до смешного нелепым. Но Мона вспоминает, как они явились сюда – небо раскололось, и их коснулись молнии…

А если один из них умрет, будет новая молния?

Она вспоминает, как полыхнуло небо со смертью Парсона, и раскат грома… И то же самое было, когда вышиб себе мозги коренной американец в белой панаме.

Вот что он сделал? Сменил пришедшую в негодность рубашку на новую? Это похоже на объяснение. Что ни говори, то его тело было основательно попорчено. Но в какое тело они переходят?

При звуке грома у Мэри Олдрен схватывает сердце. Громче она в жизни не слышала – устрашающий, невообразимый грохот. Такой громкий, что сбил ее с ног прямо в гостиной. Вспомнив, как это было тридцать лет назад, она думает: «Еще кто-то из них? Кто-то еще сюда пришел».

Но новых раскатов не слышно. Все закончилось одним.

Она встает на ноги. Может, это была просто молния – настоящая молния. Как странно, что этот вариант кажется лучшим.

Но тут она чует запах дыма и видит вползающие из коридора белые струйки.

В животе что-то обрывается.

– Нет, нет! – вскрикивает она. – Майкл! Майкл!

Она кидается в дым.

Майкл Олдрен не в себе семь месяцев, с тех пор как упал с дерева. Свались он чуть иначе – хоть на долю секунды дольше удержись за сбросившую его ветку, – обошлось бы сломанной лодыжкой, рукой или ключицей. Но Майкл ударился макушкой. И, хотя еще два дня пробыл в сознании, кровоизлияние разрасталось, и мальчик впал в кому, из которой врачи Винка – доброжелательные и надежные – не сумели его вывести.

И, видит бог, Мэри не желает обращаться за помощью к одному из них. Слишком много невидимых ниточек скрыто в таких договоренностях.