Загнанное (обращенное вовне) выражение в её глазах в глубине своей упиралось о её душу (и не хотело уходить).

– Как опоздавший, выпейте-ка для начала штрафную. Хотите водки? – предложила она.

– Прекрасная мысль! – он её отпустил, и она наконец-то отодвинулась и (уже свободно) в ответ заулыбалась; но – одними губами. Губы были бледны, и помады на них не было; а потом и улыбки не стало.

– Какой такой спонсор? Что же он не проспонсировал сегодняшний стол? – это закипел бывший художник (когда-то – в прошлом или будущем – побывавший её мужчиной); впрочем, кипел он издали; но – его удерживали, и он лишь вскидывался:

– Какая там у него галерея? При чем здесь его галерея и сегодняшний стол (мною накрытый)? При чем здесь все мы?

Стас – обежал его (как и прочих гостей) взглядом. Кроме хозяйки и ревнивца, присутствовали еще две дамы и кавалер. Стас – не задержался ни на миг и безразлично произнес:

– Мне интересен только Илья. Расскажите о нем все, что можете знать.

– Но ведь Илья не художник и никогда им не был, – прошелестел кавалер.

Хозяйка, снисходительно на него покосившись, протянула Стасу полную рюмку.

– Я тоже давно ничего не пишу, – (опять) прошелестел кавалер, ушибленный ее снисхождением. – Впрочем, все мы давно перестали изменяться; быть может, мы все себе изменили.

Впрочем, при виде протянутой (мимо него) рюмки он – изменивший себе, встрепенулся:

– Что! Меня обделяют? – он попытался перехватить рюмку; но – рука его (когда-то твердо державшая кисть) словно бы сама по себе оскалилась пальцами и бросилась, и даже цапнула; но – как-то само по себе получилось, что точно нацеленная пасть руки цели своей не достигла и рюмку просто-напросто обтекла.

То есть – само по себе пространство просто-напросто изогнулось. Художник обмяк и пролепетал:

– Меня обделили… Впрочем, даже Илья от своих стихов отказался!

Стас молча ответил:

– Быть может, просто отошел от них в сторону? Быть может – всего-то и надо: «В сторону отойти! Стать расстрелянным Лоркой, до которого мелкие пули всё никак дотянуться не могут, вот и копятся.»

Хозяйка – могла бы удивиться; могла бы сказать:

– Вы знаете тексты Ильи? Как там дальше: «Но если ты ощущаешь себя в этой мороси (понятно, дороги ради) задержись в ней, ведь мы никуда не торопимся.»

Хозяйка могла бы (пусть даже вслух) так сказать своё «настоящее», тогда и Стас сказал о себе лютую правду:

– Я всегда тороплюсь. Вот и сейчас – времени у меня просто нет; точно так же – как давно его нет у вас.

Все растерянно (действительно – давно порастратили и порастеряли себя) на него посмотрели, а иные – даже испугались; иные – даже пробовали его о чем-то молча спросить; но!

Стас – принял проплывшую мимо художника рюмку.

– Водка есть чистейшей слезы алкоголь; и в одном он сродни искусству: каждая его капля словно бы возвращает песчинку в очертание песочных часов; тем самым человеческому телу (этому очертанию души) – отодвигаются сроки.

Стас – смотрел сквозь прозрачную жидкость; причём – до тех пор, пока прозрачное (но вялое) золото электричества не завершило метаморфозу, и только тогда его (электричество вместе с водкою) выпил; и сразу спросил (о раскалённой воде своей трансформации):

– Можно еще?

За столом произошел восторг. Кто-то (или – «все и вся») завопил совершенно отвязно, становясь (или – готовясь стать) заблудшим скотом:

– Обязательно!

Гости стали тоже глотать и давиться; Стас – даже не взглянул; но – гости снова и снова тянулись за водкой; время действительно для них сдвинулось вспять (или – показалось, что сдвинулось, или – показалось, что действительно); а ещё – показалось, что все они молча у гостя спрашивали:

– Отодвигает нам сроки; но – зачем это нам? Почему нам не дано всё и сразу? Если уж всё равно совершишь (падение или взлёт), почему бы нам не пасть – возлетая?

– Потому что песчинка упала; потому что – вам отпущены малые годы (в меру наших сил и любви); по вашим силам – правят вами малые боги; по вашим силам – вам самим не стать малыми божиками; отодвинуть нам сроки обожествления – это означает ещё один шанс покинуть свою природу, выйти из нее и извне на неё взглянуть.

Они молчали. Отвечать им что-либо на эту лютую правду было бы нечем; но – они могли бы сами себе ответить; более того (диво-дивное) – и хозяйка, и (как ни странно) её «бывший» художник не то чтобы ответить попробовали; но они все внутренне насторожились (их души стали пробовать коснуться своего будущего).

Впрочем – не со Стасом (у которого тем более не было никакого выбора) им было бы равняться предвидением; впрочем, – художник действительно (весьма беспомощно) вскидывался:

– Зачем это нам? Художник и так умеет жить волшебной жизнью. А вот коли не возможет он волшебство предъявить, действительно переходит из живой жизни в мертвую жизнь и становится восковым экспонатом кунсткамер.

Хозяйка молча ему крикнула:

– Замолчи!

Однако художник (бывший и будущий) продолжал и продолжал бормотать (словно бы губами смешивая невиданные краски бытия):

– Слово «мы» (когда мы – в нашем волшебном Петербурге) лишь тогда рифмуется со словом «мир», когда мы словно бы не подвержены ни тлену, ни гнили! Вот за-чем вы пришли к нам, спонсор нашей временности, – вы пришли в нашу (вне)временность! Вы хотите купить нашу (не)тленность? Вы хотите скупить весь Петербург? Накось выкуси!

Художник был прав; но – Стас ничего не хотел покупать. Поскольку он уже их всех купил на дармовщину (что почти сродни слову «дар»).

– Замолчи! – крикнула вслух (и совершенно по птичьи хозяйка), она было взметнулась; но – Стас опять её удержал (и ласково прикоснулся к ней своей спокойной улыбкой); но – она все ещё не понимала (но – уже почти понимала), насколько опасен сидевший рядом с ней человек! Насколько он их всех: и сейчас, и всегда (и – почти навсегда) использует.

Каменным было это ощущение власти. Стас пододвинул рюмку:

– Так мне можно ещё?