признаваться (самому себе) художник. – Поэтому – давайте напьёмся досуха! Поэтому – пусть пляшут менады, пусть отодвигаются сроки (чтобы мы отодвинули дряхлость собственных душ и – позабыли, что мы все ещё люди).

Стас (всё ещё держа на руках хозяйку) сказал ему:

– Я вас очень хорошо понимаю и искренне сочувствую. Поэтому – обещаю, досуха напьетесь вы обязательно, причём – я вам в этом помогу.

– Как? – могли бы спросить все они (женщина на его руках – в том числе).

– Я отдам вас вашей хаотической страсти, вы позабудете собственную суверенность (отдельность, персонифицированную корпускулярность), и практически слипнувшись – вернётесь в глиняное первородство.

Все (в том числе и хозяйка) стали согласно кивать и кричать:

– Налейте ему ещё!

– Налейте себе.

Приказ Стаса был даже не холоден (и – не презрителен); но – был необоснованно высокомерен; даже бывший когда-то художником ощутил всю меру своей (перед собой) ответственности, что ему сейчас предъявлялась; но – он всего лишь оторопел.

Словно бы во его глазах (не) замелькали факелы, а в ушах (не) заплескались вопли менад.

Он (всего лишь) он ощутил себя замершей сутью мира; быть может – единственной сутью замершего мира; но – не оторопела хозяйка; услышав приказ, она ухватила обоими руками Стаса за рукав и (перестала кивать – тоже ощутив меру) попробовала «остановить» и так уже замершего в своём мироздании Стаса

Ничего у нее не получалось.

Увидев её порыв, бывший художник зарычал:

– Нас не надо жалеть! Ведь и мы никого не жалеем! Слышите вы, спонсор!

Ни к чему это привести не могло; разве что – художник (бывший и будущий), наслаждаясь своей высокой обречённостью (сам того не разумея), разом подкрепил все стасовы (не нуждающиеся в подкреплении) деяния; но – художник (на «этой» своей роли) настаивал

– Знаю, хорошо знаю! Вы тоже не за жалостью к нам пришли, но и вас мы жалеть не станем.

В ответ ему прозвучало:

– Я всегда прихожу за новой жизнью и нахожу только старую; потому – поскольку ваша поэзия есть подражание этой всегда старой «nova vita», причем – подражание действующим лицам, я и пришел к вам – по следу замолчавшего поэта. А жалость? Что ты знаешь о жалости, человечек? Что ты о ней можешь знать?

Стас, уже не церемонясь, взглядом освободил свой рукав из рук хозяйки и медленно протянул её перед собой; (опять же) взглядом коснулся чужой полной рюмки – и опрокинув, беспощадно расплескал; она было покачнулась на месте; но»!

Стас – стал толкать ее взглядом. Рюмка – как бы сама покатилась по опасной дуге, становясь все ближе и ближе к падению. Все – смотрели и не дышали.

– Остановите её и верните обратно, – попросил Стас.

Никто не пошевелился. Он был вынужден их подчинить. Сказал, перефразируя поэта Бродского:

– Вы хотели маленького чуда. Ради него вы мараете бумагу и холсты. Так взгляните на себя ниоткуда.

Тогда – все повиновались. На самом краю рюмка каменно замерла; но – никто так до конца и не понял, насколько опасен сидевший меж них незнакомец.

– Принесите граненые стаканы и налейте их всем до краев, – попросил он. – Пожалуйста, начните все заново.

Тотчас – время вернулось в комнату, время – обернулось, время – перекинулось; и опять, и опять покатилась – катилась-катилась-катилась рюмка (уже после того, как упав, себя расплескала); подкатилась и замерла (сама себя расплескав); но – она замерла-замерла-замерла (на самом краю, опасно с края кренясь).

Все смотрели-смотрели-смотрели – не живя, не дыша и даже не стеная; но – всё ещё не понимая, насколько опасен явившийся меж них незнакомец.

Смотрел бывший художник. Остекленели его некогда такие ясные глаза. Смотрела (прямо с его рук) хозяйка. Нездоровый желтушный свет ложился на её прекрасную бледность. Её воля была утомлена. Прочие гости (пришло время их описать) тоже смотрели и не дышали. Пожилой низкорослый красавец с демоническим профилем и близорукостью. И две пожилые тучные девы.

А рюмка, меж тем, продолжала погибать! Тогда он опустил хозяйку (на землю).

– Пожалуйста, – неслышно (вновь и вновь времена возвращая) велел он ей. – Пожалейте её, налейте нам полные стаканы.

Она. Медленно. Осознала и (за стаканами) вышла. Вернулась. Разлили и сразу же (все-все) выпили залпом; и совершилось! Опьянения как бы не стало; но – настал момент чрезмерности бытия.

Он не стал высью и ширью, и глубью; но – вполне тщился их заменить.

Люди – стали пьяны не хмелем, а своей возможной чрезмерностью. Люди – впали в Элладу (в её мистерии).

В каждом – затанцевал его собственный речитатив. В сопровождении бубенцов и флейт, настоящий и – как кровь темный; но – они вышли из разума, приготовляя себя к преступлению за край.

Потом – в них словно бы не стало никакой примеси. И тогда – их кровь стала как бы чиста (как словно кровь Перворождённых).

А потом – вмешались стихи-Стихия, на которые указал Стас.

                     Что-то внутри, похоже,                      сорвалось, раскололось.                      Произнося «о Боже»,                      слышу собственный голос.                      Так страницу мараешь                      ради мелкого чуда.                      Так при этом взираешь                      на себя ниоткуда.                      Это, Отче, издержки                      жанра (правильней – жара).                      Сдача медная с решки                      безвозмездного дара.                      Как несхоже с мольбою!                      Так, забыв рыболова,                      рыба рваной губою                      тщетно дергает слово. (Иосиф Бродский)

Знакомые по самиздату, они заменили им чистоту крови. Потом – вся их кровь перекинулась в алкоголь. Который по весеннему забурлил – стал проедать во плоти пространств и времен (а