так же – разлагая плоть человеков) некие червоточины и (от слова «чрево») чревоточины; но – на самом краю оврагов и чревоточин стоял Стас и смотрел на коричневую воду.

– Это всё мистиколфизиология, – поведал он бывшему художнику. – Сейчас мне почти всё возможно. Даже вам почти всё можно (попробовать); но – не хватает сил за это «всё» ответить (и в этом действительная поэзия).

Потом он обратился к низкорослому (демоническому) красавцу.

– А вот зачем вам, именно вам (почти незрячим), мистика (и её физиология)? Расскажите.

Раскрепостившийся и самое себя не помнивший красавец вдруг (одна из пожилых дев положила ему руку на колено) покраснел и бормотнул:

– Почему я здесь? Вы об этом спросили?

Потом – ответил:

– Из глупости и жадности.

Потом – он (руку девы с колена не убирая) пояснил:

Не только из своей глупости и жадности я вышел, а ещё – чтобы сюда (к полной ясности результата) прийти; а ещё – сегодня я пришел сюда из чужой глупости.

Он обратился к хозяйке:

– Я привел тебе двух новых учениц. Желают – обучиться; причём – желают учиться у серьезного мастера; но – рисовать собираются картинки для рекламы.

Хозяйка скучно сказала:

– Желают обучиться продажности?

– Да!

– Им не надо учиться. Всегда найдется покупатель задешево и даром. Впрочем – даром дается не всем.

Стас незамедлительно восхитился:

– Ах, вы начинаете видеть!

Потом – он сам себя перебил, а остальным – констатировал статику:

– Реальность – всё «страньше» вам. Реальность – всё «чудесатей». А вот невидимое – не про вас, вас восхищает видимое. Потому – пусть прямо сейчас к обучению и приступают. Вот им (прилежным ученицам) достойные учителя: жадный проводник (приведший «учениц») и «исписавшийся» художник.

Его услышали «правильно». Что женщину он учителем не назвал – никто не обратил. Потому – все с готовностью из-за стола взметнувшись и перед ним (опять подхватившим на руки хозяйку здешних мест), восхищённо (колено)преклонились; но – этого было недостаточно.

Стас вытянул руки перед собой; но – доводить до абсурда не стал (хозяйка осталась на двух его ладонях); впрочем – и на ладонях она (лёжа на боку) тоже подогнула колено

– Теперь я вас попрошу, – пропела коленопреклоненная (на своём боку и его ладонях) хозяйка. – Пусть всё будет хорошо, и не будет никаких разрушений.

– Хорошо, никаких телесных разрушений больше не будет, – солгал Стас.

После чего не менее напевно он крикнул душою своей – касаясь ею женского тела, полагая его себе веслом (чтобы переплывать Стикс):

– Так выпейте – до самого дна! За нашу нерушимость!

Они все взметнулись с колен и бросились к стаканам; они все стали пить и давиться, и (здесь же) блевать; но – пили и пили. И действительно – всё исчезло: вялость кожи и размытость зрения, скверна нездоровья и мертвое «сейчас» – всё становилось «прекрасным вчера»: все они стали молоды.

Доброю улыбкой (глядя на своих орфеев) улыбался им прокаженный.

– Ты действительно любишь поэзию, Стас? – спросила (с его ладоней) хозяйка.

Он промолчал.

– А известно ли тебе, что Илья действительно был неплохим поэтом?

Ему (на это) нечего было сказать. Человеческая жизнь, эпическая или трагическая – всегда комична! Никоим образом нельзя действительно понять, сама ли она пользуется ритмом, словом, гармонией, цветом, телодвижениями, пространствами и временами – или они, эти мертвые структуры и едва одушевленные вещи, пользуются человеческой жизнью как одним из скудных органов чувств (например, осязания).

Она сказала еще:

– Он сказал мне: не хочу быть пророком! Не хочу извлекать из мертвецов в мертвецы, делать, чтобы мертвые жили.

Стас как будто не слышал; но – негромко сказал:

– Отчего, словно мать, ты даруешь мне имя? – Стас перестал улыбаться искусственной улыбкой; Стас как будто опять ступал по тонкому весеннему льду еще только предстоящего (и всегда – уже бывшего) спортзала «Атлантиды»; Стас произнес:

– Уйдем от всего. Что теперь нам до этих?

– Хорошо!

Тогда (на ладонях своих) он понёс её. Мимо помолодевших пожилых дев и их невеликого демона (или – всего лишь плоского профиля демона); прошли они мимо (и – гораздо дальше) переполненного алкоголем бывшего художника; причём – все и вся дали им дорогу! А потом художник опять рухнул лицом в скудный салат.

Проходя мимо, Стас попросил:

– Вы возьмите его к себе. Не бросайте.

– Не бросим! – хором ответили девы.

А он повел её в ночь, где – коснулся груди, ощутив, как сосок распахнулся навстречу губам; кожа женщины была суха и горяча; она – стала жарче самого ада пустыни, а он – ничего не понял, когда женщина вдруг ему зашептала:

– Как тридцать лет назад!

Одежда – стала неважна и истаяла: Её длинные и бледные ноги прижались к его ногам, её груди – проникли в его грудь, их дыхание жизни переплелось; они – не стали плотью единой; но – оказались чертовски близки к этому.

А ведь он ещё не принял её (всю). Он лишь выпил губами ее груди.

Потом – он испил её губ; только тогда он опьянел. Жестокий огонь перетёк в его сердце (и стал там копиться). Жестокий огонь плескался (как в чаше) в его сердце; потом – чаша переполнилась, а огонь выплеснул в пах; но – медленно, всесокрущающе (как тектоническая магма) медленно.

А за стеной ночи (в которую они ушли оба) – тоже заполыхал свой жиденький огонь жалкой оргии, бессмысленной и беспощадной.

Стас же – возлег на её белый живот, и распахнул её ноги; но – не как крыла лебедя. Скорее – как ноги роженицы (распахнул – как та орфеева повитуха), чтобы выкрикнуть приходящему в мир плоду: скорее-скорее-скорее беги от меня, бедный охотник на диких зверей.

Тогда и вывалился он на земляной пол пастушьей хижины, мимо которой вот-вот должен был пройти юный ученик музыканта; но – никакой повивальной бабки рядом не оказалось.

Некому его было принять. Тогда и услышал он свой младенческий