история, которая должна в кратких формулах схватывать сущность длинных периодов, отметит впоследствии, в качестве поразительных, только два события послевоенных лет. Первое – это планомерное, грандиозное строительство объединенных Советских республик, осуществляемое при огромной энергии руководителей и при изумительном самопожертвовании масс. И второе – это бесплановое, тупое, неразумное поведение разъединенной Европы. История расскажет ясно и документально точно, что Россия возродилась потому, что она служила идее, а именно позитивной идее созидания, а Европа шла к закату, потому что она не захотела выдвинуть свою собственную идею и в невыразимом ослеплении скатилась в пропасть старых, изношенных идей национализма и милитаризма. Будущая история с язвительной насмешкой нарисует ту карикатуру на взаимопонимание народов, которая учреждена в Женеве под лживым наименованием “Лиги наций”, этой паучьей сети продажных агентов тайной дипломатии, этого гнездилища всяческих интриг, этого немощного прообраза никому не нужной бюрократии.

Она расскажет обо всем этом и, быть может, также и о том, как некоторые из европейских государств, отчаявшись и предчувствуя свой конец, готовились к войне против России, как они с помощью утонченной системы лжи и пустых фраз стремились направить молодежь с ее идеализмом на кривой путь “национальной чести”, чтобы вновь принести ее в жертву своим интересам. Но я надеюсь, что в этой будущей книге истории можно будет затем прочитать следующее: “Однако эта преступная, скрывающаяся в тени свора в конечном счете не решилась все же спровоцировать эту войну, потому что Россия за немногие годы, благодаря энергии ее руководителей, благодаря жертвенному мужеству ее рабочих и крестьян, так гигантски окрепла, что ее заклятые враги, крупные промышленники, предпочли ездить в Москву и вымаливать там заказы, вместо того чтобы еще раз тратить деньги на оплату их врангелей и деникиных. И, в конце концов, этих тупых, ограниченных, узколобых дипломатов прогнали к черту во всех европейских странах”.

Пусть так и будет! Мы видим опасность, мы знаем, что сейчас только существование России и ее великолепный взлет сдерживают насильственно взращенную европейской реакцией жажду войны и что тот, кто угрожает России, угрожает свободе трудящихся и созидающих масс во всем мире. Тот, кто сейчас разжигает войну против России, совершает преступление против народа и не только против своего собственного, но и против всего трудящегося, страдающего, созидающего человечества, которое одно лишь способно построить будущее. Стефан Цвейг».

Писатель в самом деле был обеспокоен за будущее, но не за абстрактное будущее человечества и цивилизации через десять, пятьдесят или сто лет, а за день грядущий, будущее ближайшее, в котором бедные становились беднее, а богатые наживались на войнах и богатели. В письме Роллану 23 сентября 1931 года он сообщает о проблемах и бедах дня сегодняшнего, с которыми приходится считаться и от которых невозможно, не получается абстрагироваться, мысленно их избежать хотя бы на время: «Тяжело, дорогой мой друг, существовать сейчас на немецкой почве. Какая враждебность! Какая нищета! Какое отчаяние! Представьте себе молодое поколение (я ежедневно получаю письма, в которых у меня просят совета), не находящее для себя рабочих мест. У Франции есть колонии, у нас нет ничего, все двери закрыты, и заработки из-за огромного предложения смехотворные. Молодежь озлоблена и не знает, против кого обратить свое отчаяние: против французов, поляков, пацифистов, евреев или католиков. Я понимаю их отчаяние, мне жаль их, они окружены ненавистью. Настоящее положение таково: в Германии истерическая ненависть к французам, во Франции истерический страх перед немцами, и для той и для другой фобии (к сожалению!) есть основания».

* * *

Приближалось его пятидесятилетие и, несмотря на то что оно было омрачено недавней смертью Артура Шницлера, которому была посвящена книга «Жозеф Фуше», нужно было подводить определенные итоги своей скромной, как он считал, биографии. В те дни Цвейг вновь в который раз возобновил ведение дневника, все чаще был мрачен в своих предчувствиях приближения войны, но в мемуарах, написанных через десять лет в Оссининге, память услужливо оставила место радости и достижениям:

«В одно ноябрьское утро 1931 года я проснулся пятидесятилетним. Седому, подтянутому зальцбургскому почтальону в этот день пришлось туго. В Германии был распространен благой обычай широко отмечать в газетах писательские полувековые юбилеи, и старику пришлось втащить по крутой лестнице изрядный груз писем и телеграмм. Прежде чем вскрыть их и прочесть, я задумался над тем, что значит для меня этот день. Пятидесятилетие – это перевал; с тревогой оглядываешься назад, на уже пройденный путь, и втайне спрашиваешь себя, суждено ли ему идти все выше. Я перебирал прожитые годы; я оглядывал эти пятьдесят лет, оставшиеся позади, как будто смотрел из окна своего дома на цепь Альп и пологую долину, и мне пришлось сказать себе, что роптать было бы грешно. В конечном счете, мне было дано больше, безмерно больше, чем я ожидал или надеялся достичь. Поприще, на котором я желал воспитать и выразить свою душу – поэтическая, литературная работа, – принесло плоды, о которых я и помыслить не мог даже в самых смелых отроческих мечтах. Лежавшая передо мной отпечатанная к моему пятидесятилетию библиография{384} – подарок от издательства “Инзель” – упоминала мои книги, вышедшие на всех языках мира, и сама была книгой; ни один язык не был пропущен – ни болгарский, ни финский, ни португальский, ни армянский, ни китайский, ни маратхи. Мои слова и мысли устремились к людям в знаках для слепых, в стенографических значках, на самых экзотических алфавитах и диалектах, мое существование вышло далеко за пределы моего собственного “я”»{385}.

Все тот же исполнительный Эрвин Ригер, эксперт по французской истории и литературе, прежде помогавший собирать необходимые источники о Руссо, Казанове, Стендале, Фуше и Наполеоне, несколько месяцев работавший над полной библиографией друга, в 1931 году перебрался в Париж. В архивах Национальной библиотеки он занимался тщательным отбором материалов и документов о Великой французской революции для воплощения очередного замысла Стефана – написания драматической, трагической истории жизни и казни ее величества королевы Франции Марии-Антуанетты.

«История, этот великий демиург, вовсе не нуждается в героическом характере главного действующего лица разворачиваемой ею потрясающей драмы. Чтобы возникла трагическая напряженность, мало только одной исключительной личности, должно быть еще несоответствие человека своей судьбе. <…> Трагическая ситуация возникает и в тех случаях, когда ничем не примечательный или даже слабый характер оказывается в чрезвычайных условиях, когда личная ответственность подавляет, уничтожает его, и, пожалуй, по-человечески эта форма трагического представляется мне наиболее волнующей», – напишет Цвейг осенью 1932 года во вступлении к уже готовому «портрету ординарного характера».

Ригер поработает в архивах Парижа на славу и привезет в Зальцбург массу прежде нигде не обнародованных, не опубликованных источников, имеющих отношение к судьбе обезглавленной королевы. Большинство из них