что "в Индии не может быть чувства равенства между интеллектуальными индийцами и англичанами до тех пор, пока "эта злая штука" еще существует". Зло" - это Британский радж; "молодой буйный англичанин" - это Оруэлл, а сцена, судя по всему, напоминает реальное событие в Королевском индийском обществе в начале 1940-х годов.

Холден и Смит были близкими друзьями и наблюдали за действиями Оруэлла вне службы: и "Достопочтенный Чарльз", и "Бэзил" относятся к категории частных шуток, тем более что они были написаны с уверенностью, что Оруэлл их видел. Но есть и другая вымышленная картина, гораздо более величественная по своему замыслу, где вы ожидаете встретить Оруэлла, но обнаруживаете его таинственное отсутствие. Это двенадцатитомный цикл Энтони Пауэлла "Танец под музыку времени" (1951-75), первая часть которого была начата почти в то самое время, когда Оруэлл умирал в больнице Университетского колледжа. Пауэлл был заядлым проектором знаменитых друзей: композитор Констант Ламберт (Хью Морленд), художник Адриан Дейнтри (Ральф Барнби) и писатель Джулиан Макларен-Росс (X. Трапнел) - все они широко представлены в "Танце". Так где же Оруэлл?

Возможно, в Эрридже, или, чтобы дать этому скорбному аристократу его правильный титул, Альфреде Уорминстере, графе Эрридже, старшем сыне разросшегося клана Толланд, за которого выходит замуж рассказчик Пауэлла, Ник Дженкинс, есть очень слабый его след. Несмотря на высокий рост, задумчивость, легендарную строгость и приверженность различным левым идеям, Эрридж не обладает ни решительностью Оруэлла, ни личным резонансом, а его поездка в Испанию в начале гражданской войны обрывается приступом дизентерии. Если и есть какая-то связь, то она заключается в переплетенных томах "Чамов" и "Собственной газеты мальчика", которые украшают его книжные полки в Трубворте, загородном поместье Уорминстеров, "страницы которых он часами без улыбки перелистывал в моменты беспокойства и раздражения". Затем - его похороны, меланхоличная церемония, состоявшаяся в приходской церкви Трубворта зимой 1947 года: "Дрожащие молитвы отдавались слабым эхом в промозглом воздухе... в котором дыхание прихожан плавало, как пар. Такие моменты никогда не теряют своей интенсивности", - размышляет Дженкинс. Похороны Оруэлла, которые состоялись три года спустя при аналогичных обстоятельствах, были, по мнению Пауэлла, самыми тяжелыми из всех, на которых он когда-либо присутствовал.

Глава 18. Проливая испанские бобы

Само собой разумеется, что каждый, кто пишет об испанской войне, пишет, как партизан.

Время и прилив, 5 февраля 1938 года

 

Единственная очевидная альтернатива - разбивать жилые дома в порошок, взрывать человеческие внутренности и прожигать дыры в детях кусками термита, или попасть в рабство к людям, которые готовы делать эти вещи больше, чем вы сами.

Там же.

 

Банюль-сюр-Мер оказался разочарованием. Оруэлл и Эйлин надеялись отдохнуть несколько дней в благоприятной обстановке, но ветер с моря дул без устали, и в густом налете пепла, выброшенных пробок и рыбьих кишок, бившихся о камни, не было ничего живописного. С некоторым смягчением Оруэлл почувствовал, что его беспокойство имело мало общего с пейзажем. Он понимал, что его расстраивали воспоминания о последних нескольких неделях, которые не могли вытеснить никакие принудительные расслабления: "Мы думали, говорили, мечтали об Испании". Это беспокойство усугублялось самим городом, где напоминания о конфликте таились на каждом углу. Баньюльс-сюр-Мер был твердо сторонником Франко, и испанский официант в кафе, которое они посетили, бросал на него один и тот же презрительный взгляд каждый раз, когда подносил аперитив. В Перпиньяне, расположенном в часе езды, где различные правительственные фракции вели борьбу друг с другом и где был контингент сторонников POUM, было менее клаустрофобно. Феннер Броквей, который встретил их здесь в конце июня, показался Оруэллу "ужасно худым" и хриплым, а за послеобеденным чаем он смог оценить всю степень его ярости по поводу испытания, которому он подвергся в Барселоне. Это был единственный раз, когда я видел его по-настоящему рассерженным. Обычно он был таким дружелюбным, спокойным, теплым человеком".

Ветерану Гражданской войны не терпелось вернуться за свой стол в Уоллингтоне: он уже отправил телеграмму в New Statesman с вопросом, не нужна ли им статья о ситуации в Барселоне. В течение трех дней идея об отпуске на побережье, который так долго рассматривался как место, где он мог бы "немного побыть в тишине и, возможно, немного порыбачить", была оставлена, и они отправились поездом в Париж. Шесть месяцев назад Оруэлл путешествовал на юг через мрачную середину зимы. Теперь они ехали на север по холмистой местности, которая с каждой милей становилась "зеленее и мягче"; постепенно ужасы Испании - треск пуль, грохот и блеск бомб, ясный холодный свет барселонских утр - начали отступать. К тому времени, когда они пересекли Ла-Манш и добрались до Кента ("самый гладкий пейзаж в мире"), странное чувство отстраненности наложилось само на себя, и вернувшийся путешественник снова оказался в безопасном, уютном мире детства - "железнодорожные переезды, усыпанные дикими цветами, глубокие луга, где большие блестящие лошади бродят и размышляют". Здесь, в "глубоком, глубоком сне" Англии, трудно было поверить, что вообще что-то происходит. Облегченные, измученные и, надо полагать, немного ошарашенные, они поселились в доме О'Шонесси в Гринвиче и принялись собирать по кусочкам свою прежнюю жизнь.

 

Это было легче сказать, чем сделать. Пишущий о своем увольнении из военной разведки в конце Второй мировой войны Энтони Пауэлл отметил любопытную смесь эмоций, вызванных уходом с военной службы: свобода от ответственности уравновешивалась "своего рода усталостью", реактивная усталость смягчалась тем фактом, что человек был "в целом выгодно встряхнут как писатель". Встряска Оруэлла на Арагонском фронте и на улицах Барселоны подействовала мгновенно. Не будет преувеличением сказать, что Испания изменила его взгляд на мир. Он видел "замечательные вещи", как он выразился в письме к Сирилу Коннолли, и дразнящую перспективу социальной революции, только чтобы с ужасом наблюдать, как злобная автократия пытается использовать этот золотой рассвет в своих собственных краткосрочных политических целях. Несомненно, семена "Девятнадцати восьмидесяти четырех" были посеяны здесь, в мире организованной лжи, в газетных историях об обвиненных в трусости солдатах, которые, как знал Оруэлл, храбро сражались, и в рассказах о битвах, которых никогда не было. Испания "все еще доминирует в нашей жизни", - писала Эйлин Норе Майлз через шесть месяцев после их возвращения домой. Так будет и впредь. Длинное ретроспективное эссе Оруэлла "Оглядываясь назад на испанскую войну" было написано в 1943 году, а одно из его последних писем, отправленное со смертного одра в больнице Университетского колледжа, было адресовано Жорди Аркеру, старому каталонскому товарищу по POUM.

Влияние Испании ощущалось почти во всех сферах его личной и профессиональной жизни. Прежде всего, предстояли непосредственные сражения в