него болела правая рука, жаловался он, и болел левый бок, хотя, похоже, это было связано с падением с парапета, а не с последствиями пули. Тем не менее, его серьезное ранение осталось не диагностированным и не леченным. В Саутволд была отправлена телеграмма с известием об "отличном" прогрессе Оруэлла, но это было сделано лишь для того, чтобы успокоить старших Блэров. На данном этапе не было известно, что пуля сделала с горлом Оруэлла и каковы могут быть долгосрочные последствия.

Оруэлл уже был опытным наблюдателем в больнице. Как и в госпитале Кошин, где восемь лет назад он лечился от пневмонии, он внимательно следил за жизнью палат, отмечая "страшные раны" некоторых своих товарищей, иссохшую ногу дружелюбного голландского коммуниста, который приносил ему английские газеты, и мальчика на соседней койке, которому давали лекарство, от которого его моча стала ярко-зеленой. Его тронуло появление двух подростков-ополченцев, с которыми он познакомился в первую неделю пребывания на фронте, которые пришли навестить раненого друга и узнали его. Не придумав, что сказать, мальчики просто высыпали весь табак, который был у них в карманах, и сбежали, прежде чем Оруэлл успел их вернуть. К этому времени он уже мог вставать и бродить по больничному саду с рукой в перевязи, хриплым голосом, но с возможностью изъясняться, он начал понимать свое положение. Несмотря на свои размеры, госпиталь, как он понял, был не более чем пунктом сбора раненых в больших масштабах: лечение на месте почти не оказывалось; даже людей с раздробленными костями оставляли лежать в гипсовых повязках с описанием травм, написанным карандашом сбоку. До 27 мая его перевели в специализированный госпиталь в Таррагоне - еще одно ужасное путешествие в тряском вагоне третьего класса - а 29 мая Эйлин и Копп были вызваны, чтобы отвезти его за шестьдесят миль в Sanatorium Maurin, учреждение под управлением POUM в пригороде Барселоны.

Врач, осмотревший его в Таррагоне, сказал ему, что его гортань "сломана" и что пуля промахнулась мимо сонной артерии на несколько миллиметров; боль в руке была результатом повреждения нервов в задней части шеи, пробитых при ее выходе. Профессор Грау из Университета Барселоны, к которому он обратился 1 июня, поставил диагноз "неполный полупаралич гортани из-за ссадины на правом гортанном расширяющем нерве". Грау мог порекомендовать только электротерапию, и Оруэлла направили к доктору Барракеру в городской больнице общего профиля, который специализировался на электролечении нервных расстройств. Несомненно, жизнь в Sanatorium Maurin показалась ему гораздо более благоприятной, чем в предыдущих больницах, в которых он находился. Среди пациентов было еще несколько англичан, в том числе Артур Клинтон и Стаффорд Коттман, которые были отправлены с фронта с подозрением на туберкулез. Его голос улучшился, как и аппетит, и первую неделю июня он провел в центре Барселоны на электротерапии. Он также воспользовался возможностью встретиться с Коппом, который сообщил, что "Эрик по собственной инициативе отправился на трамвае и метро в центр Барселоны, где я встретил его в четверть двенадцатого. Он объяснил свое бегство тем, что ему нужны коктейли и нормальный обед".

Понимая, что он достиг предела своей полезности в Испании, Оруэлл начал строить планы на дальнейшую жизнь. 8 июня он написал Коннолли письмо с предложением встретиться в Лондоне через несколько недель и поблагодарил его за то, что "недавно он сказал публике, что я, вероятно, должен написать книгу об Испании, что я, конечно, и сделаю, как только эта чертова рука будет в порядке". Он видел великие вещи, заявил он, "и наконец-то по-настоящему поверил в социализм, чего раньше никогда не делал". Они с Эйлин намеревались покинуть Барселону на следующей неделе и провести два-три дня на французском Средиземноморье, прежде чем отправиться в Париж: "Никаких срочных осложнений сейчас не предвидится", - сообщала Эйлин брату в письме по адресу, информируя его об успехах Оруэлла ("У него сильная депрессия, что меня радует"). Но на их пути все еще стояло несколько препятствий. Одним из них была необходимость получить документы о его выписке. Другим препятствием была неуклонная деградация политической ситуации.

То, что и он, и Эйлин по-прежнему были предметом пристального интереса для отдела шпионажа Коминтерна, ясно из любопытного письма, отправленного Эйлин 5 июня Дэвидом Уиксом. Хотя многие нюансы письма буквально потеряны при переводе - в архиве сохранился лишь немецкий вариант оригинала Уикеса, - тон письма весьма доверительный, если не сказать кокетливый, в нем упоминается "отсутствие какого-либо ответа на мои неуклюжие дружеские ухаживания", говорится, что автор "любит и восхищается" ею, вводится намек на тайну ("Я не могу писать о военной и политической ситуации") и подписывается надеждой, что "все идет хорошо с тобой и бандой" и что она должна передать привет Джону Макнейру. Очевидно, что Уикес занимался поиском информации. Он делал это в то время, когда положение POUM в группе левых партий, выступающих против Франко, становилось все более опасным. За три недели до этого, сразу после возвращения Оруэлла на Арагонский фронт, коммунисты организовали кризис в кабинете министров, в результате которого Кабальеро был отправлен в отставку, а его заменил Хуан Негрин в правительстве, в которое анархисты отказались войти. Многие члены POUM, включая друга Оруэлла Боба Смилли, все еще находились в тюрьмах, а иностранцев продолжали арестовывать как "дезертиров". Выбраться из Испании могло оказаться почти так же сложно, как попасть в нее шесть месяцев назад.

Официальную выписку можно было получить, только явившись на медицинскую комиссию в один из госпиталей, расположенных недалеко от фронта. Попрощавшись с Коппом, который уехал в Валенсию в поисках назначения в инженерную часть, Оруэлл вернулся в Сиетамо и провел несколько дней, скитаясь из госпиталя в госпиталь в поисках своей справки. Ожидание за дверью врача, который, наконец, подписал его, сопровождалось криками пациента, которого оперировали без анестезии. В палате, где он наконец получил документ, в котором его "признали бесполезным", было полно опрокинутых стульев; пол был пропитан кровью и мочой. Несмотря на все эти ужасы, Оруэлл осознавал, что "другое настроение" овладело им. Барбастро, где он провел пустой день в ожидании одинокого поезда по расписанию, превратился из "серого, грязного, холодного места, полного ревущих грузовиков и потрепанных войск" в оазис спокойствия, где постаревшая Испания спокойно занималась своими делами. Местные ремесленники занимались изготовлением тележных колес, кинжалов и бутылок для воды из козьей шкуры: всегда привередливый Оруэлл "с большим интересом" обнаружил, что последние были сделаны с мехом внутри, так что пьющий фактически пил дистиллированную козью шерсть ("Я пил из них месяцами, не зная об этом").

Осматривая старые, разрушающиеся