через клокочущий Днестр, пронёс его мимо торжища и посада, въехал в сводчатую каменную арку Немецких ворот. Стража перед вратами почтительно расступилась — перемышльского посадника хорошо знали едва ли не в любом городе Галицкой земли.

Вот и белокаменный собор Успения проплывает мимо, серебрясь на солнце устремлёнными ввысь луковицами — куполами, и церковь Святого Пантелеймона нарядно белеет неподалёку, и княжеский терем, как орёл, широко разбросал крылья на вершине горы. По соседству с ним утопают в зелени цветущих садов изузоренные резьбой хоромы бояр.

Но, несмотря на красоту этих строений, повсюду бросались Варлааму в глаза приметы угасания некогда могучего города. Вот разрушенный дом, вот покосившийся, сломанный в нескольких местах тын, вот обгорелый колодезный журавль. В сравнении со Львовом и даже с Перемышлем выглядел Галич каким-то серым, малолюдным, Варлаам сравнил его с замшелым старым дубом. Ещё видны на этом дубе следы былого величия, ещё простирает он в стороны свои разлапистые толстые ветви, ещё могучи они, ещё поражают своими исполинскими размерами, но уже они сухи, уже не бегут по ним жизненные соки, не зеленеют на них молодые листочки.

В сенях дворца стояла тишина, лишь стражи с копьями лениво переговаривались у дверей. Варлаам окликнул челядина с пустым ведром в руке, спросил, где можно сыскать Витело. Тот указал перстом вверх.

— Сопроводи, — велел ему Варлаам.

...Витело встретил старинного товарища восторженно.

— О, Варлаам! — распахнул лях объятия. — Прямо скажу, друг: добре ты меня устроил. Кормят хорошо, и платит князь за переводы латинских книг на русский пять кун в месяц. Одно только тут... — Он почесал пятернёй кудлатую голову. — Вышла одна неприятность.

— Что же такое стряслось? — Варлаам подозрительно уставился на него. — Что, опять выпил лишнего?

— Да нет. Понимаешь, ночью намедни полез я на крышу, звёзды смотреть. Кстати, добыл здесь на торжище один вельми ценный свиток. Писано на арабском, про звёзды и предсказания судьбы. Один учёный-книжник перевёл, я с его слов записал.

— Ладно, это потом расскажешь. Что ж с тобой на крыше створилось?

— Да упал я, провалился. На крыше доски гнилые в одном месте были. Упал на чердак, весь в грязи вымазался, кое-как на верхнее жило выбрался. Отряхнулся, иду, стало быть, по переходу, вдруг гляжу — впереди факел и три жёнки идут. Ну, впереди княгиня наша, богемка, а за ней следом княжны Елена и Изяслава. Как меня углядели, такой визг дикий подняли, что аж в ушах у меня зазвенело. Оказалось, этот пень старый, Гремислав, наплёл им всякую чепуху, мол, призраки здесь и ведьмаки по ночам бродят. А девки любопытные, всё ведать хочется им, вот ночью из постелей выбрались да выглянули в переход поглядеть, что за шорохи странные. Ну, я бежать, а тут, как на грех, страж встречь. «Стой!» — кричит. Ну, я встал как вкопанный, он меня схватил, в гридницу потащил. Там всё и выяснилось. Княгиня и княжны хохочут надо мной, стражи тоже. А мне не по себе как-то. Что, думаю, такого уж смешного. С крыши падать не вельми-то приятно было. До сих пор место заднее болит. Ладно, князь Лев пришёл, прекратил веселье ночное. Говорит: «Ты, Витело, по ночам по крышам не лазь. Из окна звёзды смотри». И велел отвести мне этот вот покой наверху. Отсюда, мол, наблюдать небеса лучше. Так вот.

Варлаам выслушал рассказ Витело с улыбкой.

— Ну что ж, — промолвил он. — Как бы там ни было, а всё для тебя по-доброму кончилось.

— Это так, конечно. Вот только о другом я беспокоюсь.

— Что такое?

— Да, говорят, скоро Генрик, князь Силезский, в гости ко Льву пожалует. Упрятаться бы мне на то время.

— Это ещё зачем?

— Да как ты не понимаешь?! У Генрика главный советник — пан мой бывший. Признает, снова ловить побежит.

— Побежать, конечно, не побежит, но гадость какую-нибудь сделать может, — раздумчиво провёл десницей по бороде Варлаам. — Ну так ты отлучись, придумай предлог какой-нибудь. И ко мне в Перемышль езжай. Там завсегда от своего пана укроешься.

— Да, верно, так и сделаю. Но всё одно жаль. — Витело тяжко вздохнул. — Хорошо мне тут.

— Да полно вздыхать. Ответь мне лучше, как тут наша Сохотай живёт? Не обижает ли её кто?

— Какое там! Ты её и не узнаешь, Варлаам. В красавицу писаную превратилась. Первая пани придворная у княгини!

— Чего-то ты хватил, Витело. Ну да всё равно рад я за вас. Без бед обходитесь, и слава богу. А я вот, выход ордынский привёз.

— Тяжко, верно, крестьянам-то приходится?

— Конечно, несладко, что говорить. Но, — Варлаам поднял вверх перст, — понимаешь, людин ведь когда нищает и голодает? Когда какие разоренья, вражьи набеги или беды внезапные — пожар, наводнение. Или если враз, нежданно-негаданно дань увеличит князь, или боярин по семь шкур сдерёт, сверх всякой меры. А если знает наперёд людин, сколько ему надо отдать, то он, поверь мне, рассчитывает. Как-никак, а приспосабливается к тяготам этим. И, смотришь, мало-помалу управляется, чад кормит, выживает потихоньку. Я уж сколько сёл и деревень объездил — и не счесть. И всюду живут люди, нигде с голоду умирающих не видел. Хотя — бедны, худы, лишнего себе позволить не могут. Так вот, друг Витело.

— А может, ты и прав, — сказал Витело. — Да наверное прав. Тебе с посадничьего кресла лучше видно.

— Вот что, друг, — встрепенулся внезапно Низинич. — Мне ведь ко князю идти надо. Доложить: привёз, мол, выход. Ты меня проведи, а то в этом старом тереме столько переходов, что заплутать — раз плюнуть.

Друзья поспешили вниз по дощатой лестнице.

Навстречу им уже спешил, смешно семеня ногами, старик Гремислав.

— Ждём, ждём тя, Варлаам Низинич! — заговорил он, потирая руки. — Князь уж о тебе справлялся.

— Так я его, Гремислав, и ищу. Ордынский выход привёз. Вот, друга старинного навестил. — Варлаам кивнул на Витело. — В молодые лета вместе в Падуе за столами сиживали.

Старик-дворский закивал, добродушно улыбаясь.

— Пойдём. Сопровожу тя в покой княжой. — Ухватив Низинича за локоть, он потянул его за собой по освещённому свечами в огромных канделябрах на стенах каменному переходу.

Князь, сгорбленный, мрачный, сидел на кленовом стульчике и грелся возле жарко дышащей изразцовой печи. На плечи его была наброшена горностаевая мантия. Седые усы неприятно топорщились, белая борода