слегка вилась колечками и струилась на широкой груди. На лавке напротив Льва расположился пресвитер Измаил. Чёрные маленькие угольки-глазки его опасливо забегали по лицу вошедшего посадника.

— Ты, Низинич? — Лев вскинул голову.

Варлаам приложил руку к сердцу и поклонился.

— Выход привёз, как и обещал, княже, — объявил он, с некоторым удивлением замечая в лице Льва тревогу, насторожённость и даже страх.

«Створилось что. Или худую весть получил», — успел подумать сын Низини прежде, чем князь снова заговорил.

— Выход, конечно, дело доброе. В другой час. Но теперь... Вот грамоты из Орды. — Лев развернул перед собой харатейный свиток. — Купцы армянские прислали. Новый хан объявился там, Телебуга, сын царевича Тарбу. Мнит он себя вторым Чингисом. Мечтает завершить завоевания своего деда, дойти до «последнего моря». Иными словами, покорить те народы, на которые не обрушилась до нынешнего времени тягостная мунгальская десница. Собирается этот самый Телебуга в поход на угров. Ещё пишут, будто Ногай, наш с тобой, Варлаам, давний знакомец, тоже вздумал идти с Телебугой. Видно, не желает отстать от него. Жаждет, чтоб и ему слава воинская перепала. А если пойдут они, то через наши земли, через Червонную Русь. Поди, и нас воевать заставят. Не хочется такого, ох, как не хочется! Страшно мне, Низинич, страшно! Молодым был, не так боялся, а теперь... — Князь горестно вздохнул. — Надоели рати. Покой Руси нужен.

— Король Кун сам виноват. Излиха был несдержан. Посла ордынского, Эльсидея, вельми обидел тогда на пиру, — заметил Измаил.

Странным выглядело, что этот священнослужитель имел такой резкий, неприятный голос и говорил быстро, скороговоркой, глотая слова. Неприятным было и его лицо, скуластое, смуглое, с резко очерченным носом, напоминающим клюв ястреба. В чёрных глазах сквозила затаённая злоба.

— Петух мадьярский! Накликал беду на свою голову! — проворчал Лев. — Ох, чую, косой пройдутся татары по Галичине!

Никогда раньше не видел Варлаам Льва таким жалким, печальным, тяжко вздыхающим. Куда делись былые его высокие замыслы? Куда пропали честолюбивые мечтания?

Седой сгорбленный старик сидел перед Низиничем, говорил глухим, хриплым голосом, кряхтел, тёмные глаза излучали тревогу и грусть.

— В общем так, Варлаам. Крепостные врата в Перемышле и Ярославе на крепких запорах держи, — говорил Лев. — Как вести о татарском нахождении придут, не мешкая люд из окрестных сёл за стенами упрячь. И мосты подними. Пусть Телебуга с Ногаем обходят города стороной. Я во Львове и в Галиче то же велю сотворить. И в Луцк брату Мстиславу отпишу.

— Сделаю, светлый княже, — коротко ответил Варлаам.

Ступай теперь. Поспешай в Перемышль. Жди вестей недобрых, — заключил мрачный Лев.

...В переходе Варлаам натолкнулся на шумную гурьбу придворных женщин. В глаза бросилось яркое разноцветье атласных платьев, перетянутых серебряными поясами. Многие дамы были в нарядных головных уборах, на некоторых сверкали диадемы с жемчугами.

Впереди всех шла юная галицкая княгиня. Рябая прислужница несла длинный шлейф её платья. По левую руку от княгини следовала красивая темноволосая женщина в одеянии из голубого бархата и маленькой парчовой шапочке на голове. Заметив Низинича, Елишка грациозно взмахнула рукой.

— Посадник Варлаам! Я рада тебя видеть. Хочу поблагодарить тебя. Сестра твоего названного брата стала мне самой близкой подругой.

Она указала на девицу в бархатном платье. Только сейчас до Варлаама дошло, что эта красавица с разбросанными по плечам косами цвета вороного крыла — Сохотай. О Господи! Он даже невольно зажмурился, словно ослеплённый её неожиданной красотой.

«Надо же. Была девица, как девица. Ничем от прочих неотличима. И не столь уж красна собой. Или это я не замечал никого, кроме Альдоны? Да, наверное, так, — пронеслось у Низинича в голове. — Она и прежде была хороша. Просто её красота — иная, совсем не такая, как у Альдоны. А её улыбка? Какая прелесть!»

Сохотай, держа кончиками пальцев края платья, чуть присела, приветствуя его. Милая, очаровательная улыбка не сходила с её ярко накрашенных уст.

Варлаам застыл, как вкопанный, не зная, что ему теперь и делать. В шумном женском обществе он чувствовал себя неловко.

— Пойдём. — Елишка потянула за локоть княжну Изяславу. — Посадник Варлаам, мы оставляем тебя со своей названной сестрой. Думаю, вам есть о чём потолковать.

Опа хитровато подмигнула Сохотай и со смехом удалилась. Вслед за княгиней поспешили Изяслава и придворные дамы. Варлаам и Сохотай остались одни. Они подошли к забран ному слюдой высокому сводчатому окну.

— Я по-русски говорю уже хорошо. Правда, Варлаам? — спросила мунгалка.

По-прежнему уста её озаряла улыбка. Казалось, она с трудом сдерживается и вот-вот зальётся весёлым смехом.

Низинич любовался ею и медлил с ответом.

«Как же раньше не замечал?! Какая она всё-таки красивая!»

— Да, конечно, — спохватился Варлаам, вдруг поняв, что Сохотай ожидает от него похвалы. — Ты умница.

— Я и грамоте вашей обучилась, — похвасталась молодая женщина. — И латыни меня тоже учат. Пресвитер Измаил. Но мне он не по нраву. Такой хитрый, скользкий.

«А если вот сейчас, прямо тут, всё ей рассказать. И про Альдону, про несчастную любовь мою, про дочь? Нет, про дочь нельзя! По крайней мере, не теперь».

— Сохотай! — начал он несмело.

Мунгалка прервала его, отчаянно замотав головой. Блеснули золотом крупные звёздчатые серьги.

— Зови меня крестильным именем. Русская я, Анфиса. Верую во Христа единого.

— Ну, пусть Анфиса. Хотя Сохотай не хуже. Ты красива, очень красива. И молода. Тебе негоже засиживаться в девках. Выйдешь замуж...

Сохотай снова перебила его:

— Что, сватать меня пришёл, «брат названный»?

Она прищурила свои продолговатые чёрные глаза, недовольно хмыкнула, алые припухлые губы скривились в презрительной усмешке.

— Нет. И не называй меня больше братом. Лучше по имени.

— Как скажешь. — Женщина передёрнула плечами.

Варлаам собрался с духом и выпалил разом всё, о чём думал:

— Одна ты, Анфиса, никого у тебя нет. И я один тоже. Ну, мать во Владимире, сестра есть, а больше — никого. В прошлом — да, была у меня любовь. Яркая, светлая, такая, что словами не передашь. Но она умерла. Обожгла мою душу огнём, полыхнула и ушла. Женщины, о которой я мечтал, нет больше на белом свете. Тяжело мне было, жизнь не мила была, но и это схлынуло. Минуло горе, остались одни воспоминания. А жить дальше надо. Вот и хочу я... — Он на мгновение остановился. — Сохотай, Анфиса, или как там тебя ещё... Выходи за