Мунгалка изумлённо вскинула тонкие, как тетива лука, чёрные брови.

— Не ждала от тебя слов таких, — пробормотала она.

Вмиг потухла на устах улыбка, по узкому маленькому лбу пробежали волны морщин.

Она долго молчала, Варлаам заметил, как вздымается в волнении её грудь.

— Ты... Просто жалеешь меня. И себя тоже, — наконец вымолвила она. — И я знаю ту женщину. Её имя — Альдона. Правда ведь?

— Да, — глухо отозвался Варлаам. — Но я не просто пожалел тебя, Сохо... Анфиса. Я очарован тобой. Твоей красотой. Ты никогда не была мне безразлична. А Альдона — это моё прошлое. Это память о былом.

Сохотай ничего не отвечала. Она нервно теребила в руке голубую сафьяновую рукавицу с длинным раструбом и бахромой, то натягивала её на руку, то снова снимала.

Наконец, она нарушила затянувшееся молчание.

— Я согласна, — как-то буднично и спокойно промолвила мунгалка. — Ты мне давно по нраву. Ещё с той поры, когда, помнишь, тарпанов вязали? И ещё. Хотела тебе сказать. Я была молодая, глупая. Думала, побеждают только сильные. Мой брат был сильным — и погиб. А ты... Ты не был сильным... И ты — посадник. Я поняла. Ум — выше силы. Ты умный. Князь Лев — тоже умный. Но он — скользкий. Ты не такой. Я знаю, ты слабый. Поэтому служишь ему. Но лучше тебя для меня нет никого. Хочу стать твоей.

— Я пришлю сватов. Осенью, если не будет войны, сыграем свадьбу, — предложил обрадованный Варлаам.

На душе у него стало вдруг как-то спокойно и тихо. Ушли, улеглись, провалились в небытие прежние страсти. И уже подумалось с некоторым удивлением: «Да разве может быть кто-нибудь краше и ближе, чем Сохотай?!»

— Ещё хочу спросить. Скажи: княжна Елена — твоя дочь?

Варлаам, опасливо озираясь, в ответ лишь приложил палец к губам.

Сметливая мунгалка, тотчас всё уразумев, молча кивнула. И опять ослепляла, завораживала Варлаама её несравненная улыбка.

Они, не сговариваясь, потянулись друг к другу, сомкнули в поцелуе уста и потом долго стояли у сводчатого окна, тихо беседуя. И не заметили счастливые, очарованные встречей посадник и его невеста, как в переходе показался со свечой в руке Витело. Качнув головой, он насмешливо улыбнулся и шатнулся в сторону, исчезнув за крутым поворотом.

77.

Внизу, под стеной Галицкого детинца, бурлила наполненная талыми водами разбухшая речка Луква. Вода затопила утлые мазанки посадской бедноты в низине у подножия земляного вала. Луква пенилась, стонала, ревела, как дикий зверь.

«И не подумаешь никак, что малая речушка. — Варлаам удивлённо передёрнул плечами. — Вроде и не замечал её в иной-то раз. Летом эту Лукву курица вброд перейдёт. А теперь — экий потоп!»

Мутные волны искрились на солнце, сотни огоньков сверкали, как серебристые чешуйки на броне. Ветер дул в лицо, швырял в Варлаама струи той приятной свежести, какая бывает только ранней весной, в пору, когда распускаются почки и пробиваются на прогалинах первые стебельки молодой зелёной травы.

На душе было и радостно, и вместе с тем тревожно. С одной стороны, Варлаам ещё переживал мгновения встречи с любезной сердцу Сохотай, ещё как будто ловил её мимолётные улыбки, ещё видел живой, немного лукавый блеск в её чёрных глазках. Но уже заслоняла, перекрывала, отдаляла от него молодую мунгалку, отдаваясь тупой болью в висках, беспокойная мысль о грядущем татарском нахождении.

Телебуга — кто он такой? Деспотичный, властолюбивый варвар, навроде Ногая? Или просто бесплодный мечтатель, не от мира сего, возомнивший себя новым Чингисом или Вату? Хуже всего, если и то, и другое.

Отца этого Телебуги звали Тарбу, он приходился внуком хану Вату и родным братом нынешнему владетелю Сарая — Тудан-Менгу.

А Ногай? Ногай не хочет отстать от молодого, пылкого оглана[219], он жаждет урвать свою долю славы и добычи от удачного похода. И пойдут тьмы и тьмы пропахших конским потом и мочой кочевников через холмы и низины Волыни, через светлые леса Буковины. И всюду будет смрад, грязь, пожары, разоренья! И нет сил остановить, прекратить, удержать! Надежда — только на Божью помощь.

«Да, мы ничего не можем. И князь Лев это понимает. Потому и сидел в палате мрачнее тучи. Он стар, не только и не столько летами, сколько душой».

«А я? — внезапно подумал Варлаам. — Но, положим, я никогда и не был храбрецом, удатным молодцем, не мчался на коне по бранному полю, наперегонки с лихим ветром. И в сраженьи-то стоящем побывать довелось всего два или три раза. На Литву тогда ходили, да потом осаждали Гродно, когда в полон угодил. Ну, ещё Мирослава отбивал под Перемышлем, но то — совсем другое. И что теперь? Боюсь? Да, боюсь этих мунгалов! Боюсь Телебугу, Ногая, Эльсидея! И другие — бояре, простолюдины, князья — они тоже боятся! А почему? Потому что не знают, не понимают их! Вот в бою на Калке мунгальский полководец Субудай обещал князю Мстиславу Романовичу и его товарищам, что, если они сдадутся, то не прольёт ни капли их крови. И что же? Князья поверили, сдались, тогда их положили наземь, накрыли досками, и татары сели на них сверху пировать. Несчастные были задавлены! И ведь Субудай в самом деле не пролил ни капли их крови! И значит, не преступил, не нарушил клятву! Для нас его поступок чудовищен, но для его соплеменников — правилен. Или после, когда Михаил Черниговский велел убить послов хана Бату, то, но обычаям мунгалов, за недальновидность правителя понесла ответ вся земля. Разорены были города и сёла, погублены храбрые воины, захвачены и изнасилованы жёнки, уведены в полон малые дети. И сам князь Михаил обрёл в ставке хана мученическую кончину.

Нет, нам не понять татар. Для нас они — непредсказуемы, загадочны, непостижимы. Потому и опасны, и страшны. А Сохотай? Наверное, она такая же. Нет, нет! Она ведь крещена, и велит звать себя христианским именем... Как епископ Феогност говорил тогда о татарах в Киеве? ... Да, он был прав. Но всё одно — я не могу и не хочу оправдывать их звериную жестокость».

Размышления боярина прервал сошедший с крыльца огороженной невысоким плетнём корчмы некий человек в стёганом дорожном вотоле.

— Эй, Варлаам! Вот уж не чаял тя встретить!

К изумлению своему, Низинич узнал Тихона.

Сильно постарел, потускнел его верный товарищ. Говорил вроде живо, бойко, а на лице не было и тени