трудовой мотивации. Социологи пишут: «По данным повторного Всесоюзного исследования образа жизни (1987 г.), для всех без исключения категорий населения ценность труда несомненна. Так, выбирая три важнейшие для себя стороны жизни, 44 % опрошенных упомянули интересную работу (чаще отмечались лишь супружеское счастье и воспитание детей). 3/4 опрошенных в качестве важнейшего средства достижения успеха, благополучия в жизни отметили трудолюбие, добросовестное отношение к делу» [310, с. 54].

Как же оценивают близкие к власти социологи эту укорененную в массовом сознании культурную норму? Как порок общественного сознания! Они трактуют ее как «догматическое понимание места труда в системе социалистического образа жизни», опираясь на следующую цитату А.Н. Яковлева из журнала «Коммунист»: «В общественное сознание и практику оказался внедренным постулат: дескать, отсутствие частной собственности и даже просто государственный план предопределяют, что всякий труд (полезный – вредный; безупречный – халтурный) является непосредственно общественным, необходимым» [311].

Представьте: социологи из АН СССР приняли эту примитивную тираду за непререкаемую истину. Но причем здесь частная собственность, государственный план? Разве крестьянин в ХVIII в. не считал труд «непосредственно общественным, необходимым»? Труд в России, как и во всех незападных обществах (да и в большой части Запада), имеет литургический смысл. Arare est orare! (Пахать значит молиться!)

И вот как развивают эти социологи свою оценку укорененного в сознании отношения к труду: «Этот порочный вывод – следствие непонимания того факта, что отмена капиталистической частной собственности не приводит автоматически к торжеству общенародной социалистической собственности и связанных с ней социалистических общественных отношений. Он призван затушевать отчуждение труда, разрыв между интересами бюрократии и трудящихся масс, скрыть существование двух противостоящих друг другу социальных норм. И эта догма будет долго выступать одним из главных препятствий на пути перестройки, поскольку она глубоко внедрилась во все компоненты общественного сознания» [310, с. 54].

Как это все поверхностно! Насколько глубже и шире смотрели тогда на этот вопрос сами «опрошенные». Но воплощение в практику новых «теорий» привело к фундаментальному сдвигу в социальных отношениях и в культуре – повороту России к большим внешним заимствованиям.

Придя к власти, реформаторы собрали колоссальные денежные средства: были прекращены война в Афганистане и гонка вооружений; были прекращены инвестиции в основные фонды (за годы реформ из расходов на основные фонды недовложено относительно 1990 г. около 12 трлн долл.) и сокращены расходы на науку и социальные службы; были конфискованы сбережения населения размером 450 млрд долл.; были резко снижены зарплаты и пенсии; продан золотой запас страны.

Но, видимо, жить в долг было условием «стать своими» для Запада. Экономисты уже в 1988 г. стали настойчиво пропагандировать жизнь в кредит – сделать большие внешние заимствования, а отдавать долги государственной собственностью. Начальник аналитической службы Московской межбанковской валютной биржи В.В. Симонов описывает процесс сползания в долговую яму: «Соответствие суммы долга экспортным возможностям и ресурсам [СССР], строгое соблюдение платежной дисциплины обеспечили стране репутацию первоклассного заемщика, ее кредитный рейтинг был высок и стабилен.

Ситуация резко изменилась начиная с 1988–1989 гг. С одной стороны, это было вызвано давлением дефицита… с другой стороны, многие западные государства выразили желание давать СССР кредиты “под Горбачева”, преследуя при этом и собственные экономические и политические цели» [316].

РФ втянулась в качественно новый этап. Она стала уже брать займы «зависимого типа». В 1993 г. внешний долг РФ составил 81,5 млрд долл. В.В. Симонов пишет: «Наметившаяся тенденция к удлинению сроков кредитования свидетельствовала о том, что руководство страны стало склоняться к попыткам переноса центра тяжести решения долгосрочных проблем экономики на внешние источники финансирования. При этом внешние заемные средства предоставлялись стране на обычных коммерческих условиях международного рынка ссудных капиталов, и попытки представить эти кредиты как помощь развитию выглядели весьма наивно и в советское, и в ближайшее постсоветское время. Более того, страна получала внешние займы и кредиты на условиях, гораздо более жестких, чем страны с аналогичным уровнем обремененности внешним долгом[61]. Указанный рост заимствований не сопровождался разработкой сколько-нибудь реальных долгосрочных стратегий использования и погашения задолженности…

Как государство с явно невысокой платежеспособностью, которое не в состоянии выполнять обязательства по обслуживанию задолженности, Россия столкнулась со всеми последствиями кризиса долга: с отсрочками платежей, реструктуризацией задолженности в рамках Парижского и Лондонского клубов и, наконец, со стабилизационными программами МВФ» [316].

Уход государства из экономики и отсутствие жесткой этической платформы у новых собственников капитала сдвинули хозяйство к спекуляциям и росту долга. Только что Россия выбралась из финансового кризиса 2008–2010 гг., истратив на спасение банков большую часть накопления (и видимо, утратив часть активов), – и опять банки и предприятия набрали за границей долгов. Внешний долг России в 2012 г. вырос до 624 млрд, а в 2014 г. – до 729 млрд долл.

При разгуле заимствований даже у таких крупных корпораций, как «Русал», резко снижается запас прочности. Колебание цен на алюминий и небольшой убыток в 2012 г. (55 млн долл.) привели владельцев «Русала» к решению о сокращении производства и закрытии четырех заводов. Долг «Русала» уже составлял 10,7 млрд долл. Чтобы получить на Западе кредит для рефинансирования долга, «Русал» должен был отправить принадлежащие ему 25 % акций «Норникеля» на депозит на Кипре [312].

Более того, за последние 10 лет в «среднем классе» России укоренилась культура жизни в кредит (рис. 16). Одно это подрезает основание программы реиндустриализации: она может быть выполнена только при мобилизации всех ресурсов, которая возможна лишь при «отложенном вознаграждении», что есть антипод жизни в кредит.

Соблазн кредита сильно изменил тип мышления и шкалу ценностей существенной части граждан, особенно молодежи. Их впустили в «общество потребления» в момент кризиса и деградации производства – втянули в «революцию притязаний». Буржуазное общество создало целую индустрию производства потребностей на экспорт, и это стало важным оружием колонизаторов.

О.Н. Яницкий, представляя структуру современных войн с точки зрения социологии, выделяет как один из важнейших типов оружия информационное воздействие на сознание и систему ценностей населения. Он пишет: «Мои коллеги до сих пор не осознают того факта, что начавшееся в 1991 г. внедрение в массовое сознание россиян потребительской идеологии и соответствующего уклада жизни имеет далеко идущие негативные социальные последствия» [313].

Вот наша общая беда: сообщество обществоведов в массе своей до сих пор не осознает, что внедрение в массовое сознание россиян потребительской идеологии разоружает наше общество в условиях начала мировых «гибридных» войн. Ведь один этот факт говорит о неадекватности методологической основы нашего обществоведения!

Рис. 16. Кредиты физическим лицам в России, млрд руб.

Разные народы по-разному закрывались от экспорта потребительской идеологии, сохраняя баланс между структурой потребностей и реально доступными ресурсами для их удовлетворения. При ослаблении этих защит происходит, по выражению Маркса,