Сначала он посмотрел на свою мать: Дюши сидела абсолютно прямо, не сводя глаз с радиоприемника, словно мистер Чемберлен находился в комнате и обращался к ней лично. «Сколь ужасной, фантастичной и неправдоподобной представляется сама мысль о том, что мы должны здесь, у себя, рыть траншеи и примерять противогазы лишь потому, что в одной далекой стране поссорились между собой люди, о которых нам ничего неизвестно…» Он перевел взгляд на сестру, полулежащую на диване, и Сид, сидящую на подлокотнике у нее в ногах. Казалось, они не смотрят друг на друга, но Сид вдруг протянула Рейчел пепельницу, чтобы та затушила сигарету. «Я без колебаний нанес бы и третий визит в Германию, если бы считал, что от него будет прок…» Взглянул на Полли и Клэри, сидящих бок о бок на полу и обхвативших руками колени: Полли хмурилась, прикусив нижнюю губу, а Клэри, его дочь, посмотрела на нее и на виду у отца качнула коленями так, чтобы коснуться ими коленей Полли. Полли подняла глаза, и крохотная улыбка, порхнувшая по лицу Клэри, озарила его таким воодушевлением и любовью, что он, потрясенный ее красотой, невольно прикрыл глаза. А когда снова открыл их, она стала самой обычной, прежней Клэри и смотрела в пол. Он пропустил всю речь, кроме самого финала: «Я сам до глубины своей души являюсь сторонником мира. Вооруженный конфликт между государствами – кошмар, с моей точки зрения…» Леди Райдал, орлиный нос которой, освещенный лампой, отбрасывал резкую тень, восседала в лучшем кресле, упираясь правым локтем в подлокотник, а елизаветинской кистью в крупных и грязноватых кольцах с бриллиантами подпирая бледную щеку. На ее лице застыло трагическое выражение, которое большинству людей не удалось бы сохранять долго, но пока Руперт наблюдал за ней, ее лицо оставалось неизменным. Резко контрастировало с материнским лицо Вилли, сидящей рядом на неудобном стуле из столовой, – естественным выражением крайней усталости. На мать она была похожа лишь в той степени, как очень плохой портрет напоминает того, кто для него позировал, подумал он, – «жизнь для людей, которые верят в свободу, не стоит того, чтобы…» (а, так значит, он все-таки хочет войны?), «но война – это ужасно, и мы, прежде чем вступать в нее, должны прекрасно отдавать себе отчет, насколько важно и велико то, что поставлено на карту». Руперт посмотрел в другой конец комнаты: Анджела не сводила с него глаз. Заметив, что и он глядит на нее, она вспыхнула. Господи, мелькнуло у него. Неужели Зоуи все-таки была права? Зоуи сидела на подоконнике позади Анджелы. Он послал ей воздушный поцелуй, и тревога на ее лице сменилась неожиданной благодарностью – раньше он видел на нем такое выражение, когда что-нибудь дарил ей. Взгляд на отца он перевел как раз в тот момент, когда выступление кончилось.

– Ну-ка, дети, поцелуйте дедушку на сон грядущий, – распорядился Бриг, – а с завтрашнего дня начнем рыть бомбоубежище – совсем вылетело из головы, хорошо, что этот малый мне напомнил.

* * *

Эдвард и Диана слушали выступление в пабе. Он заехал к ней, где по прошествии краткого времени они выпили бутылку шампанского, которую он привез с собой. Потом ей понадобилось кое-что собрать, чтобы увезти с собой, и к тому времени, как они были готовы отправиться в путь, вопрос об ужине встал ребром. Эдвард высказался за то, чтобы сначала поужинать в Лондоне, но она тревожилась за ребенка и считала, что им обоим обязательно надо послушать обращение по радио. Они решили попробовать по дороге найти отель, где их накормят ужином, но к тому времени, как добрались до Севеноукса, в единственном отеле, где подавали ужин, он уже закончился, и даже обаяния Эдварда не хватило, чтобы уговорить их обслужить еще две персоны. В конце концов за Тонбриджем им попался паб, хозяин которого предложил им сэндвичи с ветчиной. Он предоставил в их распоряжение маленький отдельный кабинет в глубине бара, где имелся радиоприемник. Вечер почему-то не задался. Эдвард чувствовал себя виноватым, вспоминая, как обошелся с Вилли, и в голове постоянно крутились мысли о сюрпризе – возвращении этим вечером в Милл-Фарм. Не давала ему покоя и приближающаяся трансляции, так как он ждал от нее известий того или иного рода. С другой стороны, у Дианы был рассеянный вид, и она, похоже, не оценила усилия, которых стоила ему встреча с ней. Она до сих пор расстраивалась из-за того, что не смогла пообедать с ним, и втайне боялась, что Ангус позвонит из Шотландии и удивится, не застав ее дома. Поездку в Лондон она оправдала мнимым визитом к дантисту, вдобавок ей надо было забрать из дома зимнюю одежду (коттедж оказался очень сырым, там она постоянно мерзла), но в итоге задержалась гораздо дольше, чем предполагали все эти уловки. Задерживаться в пабе ей не хотелось. «Завтра оно будет во всех утренних газетах», – сказала она о выступлении по радио. «Тебе обязательно надо поесть», – отвечал он. Странно: на протяжении всей ее беременности, которая началась через несколько недель после их знакомства, он был невероятно добрым, великодушным и внимательным. А в этот вечер, когда она буквально выходила из себя, думая, как там Джейми без нее так долго, и обманув золовку, он твердо вознамерился задерживать ее как можно дольше.

Она поковыряла свой сэндвич, отказалась от второго и чуть ли не залпом выпила джин с тоником. Потом заметила, что раздражает его, и поскольку это совсем не входило в ее планы, попросила еще стакан. «Вот это другой разговор», – отозвался он и сразу же ушел за ним. Тем временем она успела заново накрасить губы и припудрить нос. Когда он вернулся с напитками, она спросила, как он поступит, если будет война, и он ответил, что уйдет в армию – в любые войска, куда возьмут.

– Но тогда ты уедешь! И я тебя больше не увижу!

Он возразил, что, скорее всего, видеться с ним она сможет даже чаще, ведь он будет жить не дома.

– И тогда никто не будет знать, куда и зачем я езжу так, как это известно сейчас.

Я могла бы остаться его любовницей на долгие годы, думала она. Но в войну мало ли что может случиться, он легко найдет себе кого-нибудь помоложе.

– Что я ненавижу, – сказала она, – так это врать и прятаться, а мы только этим и вынуждены заниматься. Я за искренность и открытость во всем.

– Знаю, – ласково отозвался он. – И люблю тебя в том числе и за это, – он взял ее руку и поцеловал. Она будто наяву увидела, как мяч отскочил на ее сторону корта, но все, что она могла, – подобрать его и положить к себе в карман.

И тут началось выступление по радио. А когда закончилось, Эдвард достал сигарету и объявил:

– Будь я проклят, если понимаю хоть немногим больше, чем раньше. А ты что думаешь?

– Мне показалось, что он попытался осторожно подготовить нас к самому худшему.

– Ей-богу! Думаю, ты права. Нам, пожалуй, пора доставить тебя к твоему потомству.

Они простились в машине, у ворот за оградой коттеджа – она не хотела, чтобы его увидела ее золовка. Пока они целовались, каждому казалось, что другой жаждет страсти, но страсть ускользнула от них. Эдварда это ничуть не встревожило – ведь в постели она была на редкость страстной, а только это имело для него значение, зато встревожило ее, и она полночи пролежала без сна, боясь, что уже теряет его.

* * *