Днем начался сильный дождь – к неудобству Кристофера и к счастью для лука-порея. Дождь испортил купание, которое, по словам специалиста из Танбридж-Уэллса, полезно для спины Рейчел, однако позволил Сид провести весь день наедине с ней, нисколько не опасаясь внезапных явлений Иви. Сид сидела за рулем машины Руперта и теперь, когда рядом была Рейчел, могла бы ехать хоть на край света – так она и сказала.

– У тебя так здорово получается, – заметила Рейчел. – Как бы мне хотелось, чтобы ты все-таки разрешила мне подарить тебе машину, – но она знала, что Сид ее ни за что не возьмет. «Когда-нибудь она у меня и так будет», – говорила она, и ее гордость придавала этим словам такой оттенок, словно она давным-давно купила бы машину, только все не доходят руки. Надо было просто подарить, не разводя разговоры, подумала Рейчел опять, любуясь сосредоточенным профилем Сид: высокий, довольно выпуклый лоб, тонкий орлиный нос (как у краснокожей индианки, ответила Сид, когда Рейчел впервые упомянула об этом), широкий, тонко и четко очерченный рот и шея над воротником и галстуком. Сид вела машину осторожно, избегая рывков. Бассейн в Сент-Ленардсе был большой, на открытом воздухе; Рейчел не хотелось ковылять по острым камням в Кудене. Но за время поездки небо потемнело, сменило цвет с прохладного нежно-серого на индиго и вдруг разверзлось дождем. Так что они сходили на «Частную жизнь Генриха VIII» и выпили чаю в чайной – прелестный день, как сказала Рейчел, хотя из всего фильма ей понравилась только Мерл Оберон в роли Анны Болейн в самом начале, но Сид решила, что и Чарльз Лоутон сыграл хорошо.

– А ты не замечаешь никаких странностей? Каждый день мы как будто соскальзываем в этот ужасающий кошмар, который подкрадывается к нам, и все как один продолжаем делать вид, будто ничего особенного не происходит, – она взяла протянутую ей сигарету и потянулась к огоньку. – Я про чайную! Вот сидим мы здесь над тостами и банберийскими слойками…

– Дорогая, а что же нам еще остается? Ведь мы не обладаем ни малейшей властью и не в состоянии поделать ровным счетом ничего.

– Хочешь сказать, и никогда не обладали? Или все-таки что-то да могли, но просто ошиблись в выборе людей?

– Не думаю, что мы выбрали каких-то особенно не тех. Просто общий климат плох: суждения, невежество, предубежденность, самонадеянность…

– У нас, у немцев – или у тех и других?

– О, немцы в ином положении. Настолько плохом, чтобы захотеть перемен любой ценой.

– Думаешь, они хотят войны?

– Думаю, они на нее рассчитывают. Вряд ли люди просто так станут бросать родину и все свое имущество.

– Какие люди? – растерялась Рейчел.

– Евреи. – Сид пристально вглядывалась в ее лицо в поисках малейшего признака равнодушия или пренебрежения, желая не заметить ни единого.

– А разве они ее бросают? Ни разу об этом не слышала!

– Они еще в 1936 году начали перебираться сюда или уезжать в Америку.

– Если среди твоих знакомых нашлись одна-две…

– О, разумеется, таких совсем немного – по сравнению с теми, кто остался. Но это знак. Если бы я решала, начнутся действия или нет, на этот фактор я обратила бы особое внимание.

– Но, Сид, милая, это же потому, что ты… – она подыскивала наилучший способ выразить это, – потому что ты…

– Потому что я наполовину еврейка? – договорила за нее Сид. – Ты, вероятно, права. Возможно, мой разум тут ни при чем, и это просто страх.

– Вот теперь я тебя не понимаю.

– Ничего, это неважно. – Она вдруг пожалела, что завела этот разговор: он выглядел тревожным и рискованным, а она никак не могла позволить себе потерять человека, которого так любила.

Но Рейчел подалась вперед и взяла ее за руку.

– Сид! Я не понимаю, но я слушаю. Я хочу знать, что ты… чувствуешь.

Ладно, подумала Сид, была не была. Она сделала глубокий вдох.

– Немцы пережили войну так же тяжело, как и мы. Но после войны они были слабыми, униженными, лишенными возможности защищаться и укреплять экономику, что привело к взрыву инфляции. И тут появляется тот, кто заявляет, что способен вернуть им чувство национальной гордости и собственного достоинства. Он лидер, маниакально одержимый властью, как большинство лидеров, и он приступает к строительству авторитарного государства. Он перевооружает немцев, дает им работу, все удается ему так, как он и задумал, и он начинает мыслить шире о том, что еще можно было бы предпринять. Он уже не просто вдохновенный лидер – он обретает всю полноту власти и сохранить ее может единственным способом – завоеваниями, чтобы принести стране добычу: Судеты, Австрию. Но тиранам обычно требуется еще одно, чтобы сплотить вокруг себя подданных, – враг, чтобы сообща бороться против него. А среди населения любой страны найдется подходящее меньшинство, отличающееся национальной или религиозной принадлежностью: славяне, католики – словом, ты меня поняла. На этот раз, думаю, им оказались евреи – можно сказать, это выстрел, способный убить сразу двух зайцев. И климат для этого как раз подходящий.

– Как раз подходящий? Что ты имеешь в виду? Откуда ты знаешь, как немцы относятся к евреям?

– Я не знаю. Но вижу, как относятся к ним здесь, в демократической стране, у руля которой не стоит одержимый властью маньяк. Здесь преобладает антисемитизм. Он принимает форму шуток, снисходительности, изоляции и исключений из правил: «Обычно я недолюбливаю евреев, но ты – исключение». Вот из чего состоит предубежденность. О, да, а когда мы замечаем ее и обижаемся, нас обвиняют в мании преследования. Мы – идеальные козлы отпущения, – она заметила, что начала говорить «мы», и почувствовала себя увереннее.

– Взгляды полукровок, – заключила она, – зачастую отличаются не внешней стороной, а проницательностью.

Рейчел смотрела на нее и молчала. Наконец Сид пришлось отвести глаза, и тогда Рейчел сказала:

– Я правда тебя люблю. Всем сердцем.

Сид коснулась пальцами ее лица.

– И я тебя люблю, – ответила она, – помимо многого другого, за то, что ты не споришь и не протестуешь.

– Не могу. То, что ты сказала, – правда. Я не могу.

Когда они покинули чайную и вышли на улицу, Рейчел обняла Сид обеими руками и долго не отпускала. Прохожие поглядывали с любопытством, одна пара чуть не наткнулась на них, но Рейчел не разжимала объятий.

* * *

Радиоприемник Брига перенесли из его кабинета в гостиную, чтобы хватило места всем желающим услышать выступление премьер-министра. О составе слушателей мнения разделились: Дюши считала, что обращение не предназначено для детей, леди Райдал выразила убежденность в том, что его не пристало слушать девочкам. Ни та ни другая не считали необходимым присутствие прислуги, но Рейчел и Сид привезли приемник из Милл-Фарм и включили его в зале в Хоум-Плейс. Настройку и управление приемником поручили Тонбриджу, ужин подгадали ко времени трансляции. Стулья, оставшиеся после молебна (который шел успешно, пока Нора не сказала, что все присутствующие должны пообещать отдать что-нибудь дорогое им в обмен на мир), оставили на месте, так что места хватило всем – или почти всем. Детей, кроме четверых самых младших и, конечно, Саймона, в конце концов впустили и разрешили им сесть на пол, матери велели им сидеть смирно и не издавать ни звука, пока говорит мистер Чемберлен. Все притихли. Руперт (такой же озабоченный, как и все, думал он, ведь из всех присутствующих только ему одному предстояло уйти воевать в случае войны) обнаружил, что он, тем не менее, заинтересованно наблюдает за всеми, сидящими так тихо и неподвижно, что он, не удержавшись, стал переводить взгляд с одного лица на другое и жалеть, что его попытку зарисовать эту сцену сочли бы легкомысленной. А ее сочли бы непременно: в представлении семьи Казалет искусство занимало строго отведенное место.