в пятницу утром, и, по его расчетам, Аксенов должен был прийти в субботу. Но вот прошла длинная суббота, а Ваня не пришел, и Лука снова не спал всю ночь, не подозревая, что почта доставила его послание по адресу только на третий день.

В воскресенье, в полдень, когда Лука уже перестал ждать, Ваня явился с сестрой своей Шурочкой и с компанией сверстников, товарищей Луки.

Они ворвались шумной ватагой в палату, внеся молодой задор и вызвав улыбки на искаженных страданием лицах раненых.

— Здравствуй, Лукашка! — дружно закричали мальчики. — Что с тобой, куда ты ранен?

— Легкая царапина… Дура пуля поцеловала. Да вон она лежит, на тумбочке.

Ваня взял с розетки маленькую остроносую пулю с едва заметным винтом нарезки ружейного ствола на никелевой оболочке, подержал в руке, словно прикидывая на вес, попросил: — Подари ее мне на память.

— Возьми, — небрежно ответил мальчик, хорошо зная, что пулей завладеет Шурочка, которая потупившись стояла позади всех.

Перед кроватью толпились Боря Штанге, Юра и Нина Калгановы, три брата Соловьевы, Кузинча, похожий на молодого приказчика. Все они выросли, повзрослели, и Лука долго разглядывал каждого.

— Папа обрадовался, что ты здесь, хотел прийти с нами. Но у него какие-то дела на Паровозном заводе, он обещал навестить тебя вечером, — сказала Нина Калганова.

— А что делает на заводе Андрей Борисович? — поинтересовался Лука.

— Главный инженер! — с едва уловимым хвастовством ответил Юра.

— Делают первый паровоз. Отец днюет и ночует на заводе. Говорит, что этим паровозом сам Ленин интересуется. Неделю назад звонил из Кремля по телефону, — объясняла Нина, пристально всматриваясь в возмужавшее, загорелое лицо Лукашки.

Она считала его необыкновенным, выдающимся человеком и пророчила ему большое будущее. Если бы знал он, сколько дум передумала девушка о нем, какие картины рисовало ее воображение! Мальчишка! Солдат! Герой!! Нина подошла ближе и, забыв обо всех, взяла его горячую руку в свои холодные ладони.

— Шурочка, что ж это вы спрятались во втором эшелоне? Подходите ближе, я хочу на вас посмотреть. О, выросла как! Была девочкой, а стала девушкой, — не замечая того, что творится в душе Нины, сказал Лука.

Нина вспыхнула, выпустила Лукашкину руку и отошла к соседней кровати, на которой стонал раненный в голову парень.

— Это правда, ребята, что первый паровоз делают? — спросил усатый красноармеец с черной повязкой на глазах и приподнялся с койки.

— Правда! Правда! — ответили ему ребята.

— Значит, война на исходе, — обрадовался другой раненый. В его изголовье стояли свежевыстроганные костыли.

— Все говорят о конце войны. В городе появились первые демобилизованные красноармейцы. Мастеровых в первую очередь отпускают из армии, — вмешался в разговор Боря Штанге и почему-то посмотрел на свои рваные ботинки с крашенными чернилами бечевками вместо шнурков. — Ну, а ты после госпиталя куда? Опять на фронт?

— Опять на фронт. Я уж теперь с Красной Армией на веки вечные, — ответил Лука.

— А ты знаешь, когда папа узнал, что ты в армии, он даже не удивился. Сказал: «В Луке Иванове всегда было что-то особенное, что отличало его среди мальчишек».

— Как живет Николай Александрович? — снисходительно выслушав эту похвалу, спросил Лука.

— Скоро кончаются каникулы, пойдет в школу учить ребят. В этом году в Чарусе открывают все школы. Тебе ведь тоже надо учиться, — напомнил Штанге, усаживаясь на мраморный подоконник. — Даже Кузинча и тот записался в школу.

— Покончим с Врангелем, вот тогда и буду учиться. Тогда все будем учиться, — совсем по-взрослому ответил Лука и нахмурился. Ему почудилась насмешка в голосе товарищей; своим замечанием Штанге как бы напомнил ему, что он хоть и красноармеец, а все такой же мальчишка, как и они.

Штанге, высунувшись из окна, сорвал веточку дикой бузины, густо усеянную чернильно-черными ягодами, измазал их соком пальцы, посмотрел на небо, дразняще проговорил:

— День-то какой! Только гулять! Парит, как бы не было дождя.

— Сестрица… Утку! — выдохнул раненый с землисто-серым лицом и потянул Шурочку за новое батистовое платье, видимо впервые надетое.

Девочка растерялась, она даже не знала, что за утку просил раненый, но Нина Калганова, презрительно взглянув на подругу, нагнулась, достала из-под кровати стеклянную утку, подала раненому, отвернулась.

— Спасибо… красавица, — ответил раненый, и на его полумертвом лице пробился румянец.

Лука оглянулся и вдруг увидел, что все раненые с улыбкой рассматривают Шурочку и любуются ею, будто, кроме нее, и нет никого в палате. Видно, одним она напомнила сестру, другим дочку.

— Ты, девочка, приходи к нам почаще, одно это будет целить наши горькие раны, — попросил пожилой командир; он по-турецки сидел на койке, к отвороту его серого бумазейного халата был привинчен орден Красного Знамени. — Приходи почаще, век тебя будем любить и помнить.

Шурочка действительно была прелестна в своем беленьком платье, вся она дышала чистотой, юностью, свежестью. Ею нельзя было не любоваться. Лука не спускал с нее восторженных глаз.

Пришел седой доктор Цыганков в белом халате в сопровождении двух сестер, ласково напомнил ребятам, что разрешил им свидание только на пятнадцать минут. Прошло полчаса, и уже пора уходить.

— Мы еще наведаемся к тебе, — пообещал Ваня.

Лука сказал:

— Ваня, помнишь, мы как-то всей компанией читали в степи книгу, называется «Капитан молокососов Сорвиголова». Если она у тебя сохранилась, принеси… Она будет у меня вроде учебника. Как воевать.

— Если найду, принесу обязательно.

Нина задержалась и, когда товарищи были уже у двери, шепнула:

— Я приду к тебе с папой… Можно?

— Если хочешь, приходи, — разрешил Лука, счастливыми глазами провожая тоненькую фигурку Шурочки.

Когда ребята ушли, сиделки принесли в палату обед, и пожилые няни, как детей, принялись кормить с ложек тяжелораненых.

Лука съел миску супа, заправленного шрапнельной крупой. На второе принесли две груши. Одну он съел, вторую положил в тумбочку, чтобы угостить Андрея Борисовича.

Он ласково думал о городе, в котором прошло его детство. Вспомнил, что ничего не спросил о Кольке Коробкине, не успел поговорить по душам с Кузинчой. Ребята пришли и своим приходом отодвинули войну куда-то далеко, за тридевять земель. В углу палаты монотонно, словно часики, тикал кузнечик. Лука прислушался и вновь почувствовал себя мальчуганом. Он принялся думать о своих сверстниках и незаметно уснул. Во сне видел, будто он ученик, разговаривает в школе с доброй учительницей немецкого языка Кларой Карловной и прячется подальше от грозного директора Андрона.

Разбудили мальчика капли дождя, бившие в распахнутое настежь окно и падавшие ему на лицо. В комнате стоял сумеречный полусвет, а на кровати, у ног его, сидели Андрей Борисович и Нина в гимназической пелерине, с зонтиком в руках.

— Проснулись? Вот и хорошо. А мы