— Знаю!

— Ну, так проводи нас туда.

Ничего не спрашивая, сторож вывел людей на далекий пустырь, густо поросший кустами бузины.

— Здесь, — сказал он и собрался уйти.

— Постой, ты нам поможешь. Все лишний боец, — сказал стрелочник и расположил своих людей в засаде, скрытой кустами.

— А если пленных перебьют в подвале? — спросил Лука. На душе его было муторно.

Никто ему не ответил.

Вскоре на дорожке послышались быстрые шаги. Вели пленных. Дашка концами платка вытерла пот на лице, крепко сжала руку Лукашки.

Пленных вывели на пустырь, дали лопаты, и они молча принялись копать для себя могилу, швыряя влажную землю в сторону своих спасителей, лежащих в засаде.

Взошел месяц. Лука увидел, что белые ветви берез почернели, листья на них желтеют с краев, в середине еще держится зелень. Иванов копал, повернувшись спиной к сыну. Внезапно он обернулся. Лицо его было спокойно и мужественно, будто он и не думал о смерти, а копал, чтобы размять мускулы, задубевшие после сидения в подвале. И другие смертники, глядя на Иванова, работали так, будто не могилу себе копали, а боевой окоп.

Конвойные сидели на траве, положив на землю винтовки, и громко обсуждали, кому продать манатки расстрелянных.

Мурластый унтер злыми глазами следил за работой смертников. Только он один нервничал, сжимая в руке маузер, был настороже.

— Девять осужденных да нас шесть — всего пятнадцать. А солдат десяток. Вот и выходит, что нас больше, — шепотом подсчитал Бондарев.

Он приказал изготовиться, а через полминуты крикнул:

— Огонь!

Выстрелил и вскочил на ноги.

Грянул нестройный залп. С деревьев поднялась стая галок, закружилась над головами.

Лука видел, как упал в яму унтер, как отец схватил его маузер и всадил две пули в ближайшего солдата, видел, как второй солдат пырнул отца голубым, похожим на сосульку штыком.

С криками «папа, папа!» он бросился к свалившемуся на землю Иванову.

Видно, рана была не смертельна. Трое осужденных, захватив оружие, стреляли в растерявшихся солдат. Конвойные испуганно топтались на траве, подняв руки. Один из них слезно просил:

— Пощадите, товарищи, я ведь на своем веку мухи не забидел!

— Серый волк тебе товарищ, а не мы, — сказал Бондарев и напомнил своим: — Слеза наказал всю эту команду истребить…

— Истреблять не к чему, — возразил Александр Иванович, тяжело дыша. — Берите их в плен. Как-никак тоже русские люди, и незачем нам зазря переводить друг друга. Может, сгодятся еще. Кончится гражданская война, там разберемся.

На севере глухо и беспрестанно гремело.

Раненного в плечо Иванова подняли на руки и понесли с кладбища, к первой хате. Лука затарабанил в окошко. Выглянула женская голова.

— Чего вам?

— Человека недострелянного принесли. Отопри дверь.

— Звиняйте, — сказала женщина, — что я буду с ним делать? Горя с этим комиссаром не оберешься.

Она была непреклонна. Товарищи взвалили на плечи тяжелое тело Иванова и понесли его в город. Долго нести не пришлось. Их догнали всадники с красными звездами на фуражках — авангард Второй Конной армии красных. Всадники узнали, своего раненого товарища, осторожно положили в тачанку и, накрыв шинелью, повезли вперед, навстречу солнцу.

Палевое солнце всходило над плавнями, куда спешили люди и кони.

Дашка долго глядела вслед всадникам. И в ней зрело сознание, что прежняя жизнь кончилась и начинается новая.

XXVIII

Дашка поднялась на курган, села на его облысевшей макушке. В тысячный раз смотрела она за Днепр, за синюю полосу плавней, — на белую свечу колокольни села Каменки. Там, в Каменке, доживал век ее дед. Она любила это село и часто в детстве вплавь переплывала Днепр. Одной только ей известными тропками, через болота и колючие заросли терна, она пробиралась в Каменку, богатую абрикосами, дынями и арбузами.

Отец Дашки, слесарь никопольского депо, взял себе жену из Каменки. Вот и вышло, что Дашкино детство блуждало между Никополем и Каменкой. Больше нигде в те годы не пришлось ей побывать, зато она хорошо знала никопольские места: Днепр, притоки его, болота, даже едва уловимые глазом стежки, протоптанные козами. Оно и понятно — Дашке приходилось то пасти в плавнях чужую скотину, то плавать с дедом-рыбаком по многочисленным притокам реки.

Грустно было у Дашки на сердце. Кутая лицо в цветастый полушалок, она думала об Иванове. Дрогнуло ее зачерствевшее сердце.

Солнце уже пряталось за станционную водокачку, когда Дашка услышала, что кто-то легко поднимается на курган. Она обернулась. Позади нее стоял человек лет тридцати от роду в грязной красноармейской форме. Горбатый нос его был красиво очерчен. Человек снял фуражку, обнажив аккуратный пробор в волосах. Этот пробор, военная выправка и особенно белая, точно у больного, рука насторожили Дашку.

— Здесь хорошо, не правда ли? Вы обладаете вкусом, выбрав для уединения это красивое место. Далеко отсюда видно во все стороны — не меньше чем на десять верст, — проговорил человек и присел рядом.

Дашка повернула к нему бледное лицо. Свободная, непринужденная речь красноармейца все больше настораживала ее. Он говорил о самых разнообразных вещах, с подкупающей простотой спросил, не замужем ли она и с кем знакома из командиров.

Дашке приходилось встречаться со многими красноармейцами и политруками, но этот говорил не так, как они. Что-то пытливое было в его словах.

— Признаться, люблю войну, люблю риск, — говорил он, и на губах его блуждала улыбка.

Дашка никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так говорил о войне. Она возмутилась. Человек снисходительно и ласково спорил. Неожиданно среди болтовни он спросил, не видно ли отсюда, с кургана, красноармейской батареи. Дашка сказала, что не знает.

— Вот вы местная жительница, а не знаете, сколько на станции аэропланов!

Солнце зашло. Над травами дымчато поползли сумерки — смешение бледно-лиловых красок, почти черных, темно-зеленых и голубых. Прямо перед глазами на темной лазури горизонта ясно обозначилась Каменка; освещенная последним ярким отблеском солнца, она как бы приблизилась.

— Ну, прощайте! — печально сказал незнакомец, встал и быстро стал сходить с кургана в цепкие заросли пожелтевших кустов держидерева.

Эта поспешность поразила Дашку. «Шпион», — подумала она. Теперь она уже не сомневалась в своих подозрениях. Она спустилась вслед за красноармейцем и ловко проследила его до кладбища. Он раздвинул кусты боярышника, вошел в склеп помещика Бабушкина. Там красноармеец и остался, очевидно выжидая ночи, чтобы переправиться на другой берег Днепра. Дашка побежала к Иванову, постепенно оправляющемуся от раны, и рассказала ему все.

Привычно спокойное лицо командира, прикрытого шинелью, успокоило ее. Он вызвал несколько красноармейцев, и Дашка, сбивая ноги от спешки, провела их на кладбище. Человек еще сидел в склепе и сдался без боя. Дашка смотрела в