Джейн шла по квартире, заполненной произведениями музейной ценности, и чувствовала себя немного сбитой с толку – возможно, из-за того, что эти бесконечно изящные предметы, доставшиеся ценой немалых денег и усилий и стоявшие здесь в тщательно продуманном порядке, находились в чудовищном противоречии с ужасами восьмого этажа, с рейшоу, обезьянами, кровавым насилием. В ее ушах вдруг раздался непонятный непрекращающийся шум: два-три колеблющихся электронных тона переплетались, набирали силу и стихали, словно саундтрек, призванный дезориентировать ее.

В окна, как и на восьмом этаже, было вставлено толстое пуленепробиваемое стекло. Тусклый утренний свет, проливной дождь, серый городской пейзаж, словно нарисованный карандашом, контрастировали с теплыми тонами гламурного интерьера.

Когда Джейн вошла в великолепную комнату с полудюжиной кресел и диванов, до нее стали доходить и звуки представления, устроенного природой: периодическое горловое ворчание грозы, шелест дождевых струй, барабанный бой капель, падающих с навеса десятого этажа и собирающихся в лужицы на балконе девятого.

Двойные двери, ведущие на широкий балкон, были распахнуты. Дэвид Джеймс Майкл, словно принесенный с небес на землю потоками ливня, появился на пороге и вошел в комнату.

Ее одолевало желание сказать: «Это тебе за Ника» – и прикончить эту нечисть здесь и сейчас. Она бы так и поступила, если бы ей не требовалось его признание.

Он улыбнулся:

– Миссис Хок, ваши настойчивость и терпение просто поразительны. Добро пожаловать в мой скромный дом. Я бы предложил вам выпить, но такая вежливость кажется чрезмерной, если иметь в виду, что вы хотите моей смерти.

– Смерть – это неплохо. Но я бы предпочла видеть вас нищим и в тюрьме.

Возможно, на балконе был еще кто-то. Через высокое окно Джейн не видела никого, но там были места, куда она не могла заглянуть.

– Вы неважно выглядите, миссис Хок. На вашей куртке кровь.

Нажав кнопку включения видеокамеры, висевшей у нее на шее, она взяла пистолет обеими руками.

– Вызвать для вас врача? – спросил он.

– Нет, мистер Майкл. Я вызову его, когда он понадобится вам.

Он встал у кресла работы Рульмана – массивной колоды с глубокой выемкой для сидения, формы которой смягчались светом напольной лампы «Тиффани» со стрекозами разнообразных оттенков желтого – от темно-янтарного до лимонного.

Теплый свет подчеркивал его привлекательную внешность. Красивый сорокачетырехлетний блондин с мальчишеским выражением на лице. На нем были кроссовки и джинсы, незаправленная рубашка, подчеркивающая важный для него образ вольного человека, миллиардера без претензий. Конечно, кроссовки были, скорее всего, от Тома Форда, джинсы – от Диора, рубашка – от Дэвида Харта. Все вместе – три тысячи долларов, не считая нижнего белья.

Джейн чувствовала себя нечистой от мысли о том, что находится в одной комнате с ним, видит, как он оценивающе смотрит на нее, словно прикидывает, подойдет ли она для «Аспасии».

– Расскажите о Техноаркадии, мистер Майкл.

– Это какой-то третьестепенный оркестр? Что они играют? Танцевальную музыку восьмидесятых?

– Вы – самоуверенный сукин сын, но вы у меня заговорите.

– И как вы поведете допрос, миссис Хок? Оглушите меня шокером, усыпите хлороформом, разденете догола, свяжете стяжками, станете стимулировать мой пенис острым ножичком? Этому вас учили в Куантико? Не думаю, что это законные методы. – Он приложил сложенную чашечкой ладонь к уху. – Вы слышите?

Она не хотела ему подыгрывать и вместо ответа на вопрос сказала:

– Поместите свою задницу в это кресло.

– Вы слышите? – повторил он. – Это зов будущего. Будущего, которого вы не понимаете, где для вас нет места.

У нее чесались руки убить его – с признанием или без.

– Миссис Хок… Или лучше говорить «вдова Хок»? Нет, вам, наверное, будет неприятно. Просто Джейн. Джейн, потому что я очень хорошо знаю людей вашего типа. Вы, конечно же, верите в существование совести. Тоненький внутренний голосок, который помогает вам отличать добро от зла.

– А я очень хорошо знаю людей вашего типа, – сказала она, – и вы, конечно же, не имеете понятия ни о чем таком.

Он отошел к позолоченной деревянной козетке работы Сю и Маре. Рядом стояли такие же кресла, обитые обюссонской тканью. Джейн двигалась вместе с ним, не выпуская из вида открытую балконную дверь и не забывая о том, что источник опасности может возникнуть где угодно. Пока она позволяла Д. Д. Майклу делать то, что он считал нужным: так он мог сообщить кое-какие сведения быстрее, чем при допросе. С его самовлюбленностью он, без сомнения, верил, что убедит Джейн в свой правоте и, даже если не сумеет перетянуть противницу на свою сторону, сможет одолеть ее благодаря неожиданному повороту судьбы – хотя бы потому, что судьба всегда меняет ход событий, меняет саму Вселенную, чтобы обеспечить благоприятный исход для Д. Д. Майкла.

– Вы считаете, что человеческая совесть критически важна для стабильного существования цивилизации, – сказал он. – Что ж, я намерен установить такой порядок, где совести не будет существовать. В некотором смысле мы союзники.

Он не сел ни на козетку, ни в одно из кресел – стоял, разглядывая статуэтки Фердинанда Прейса на кофейном столике из мастерской Рульмана: бронзовые фигурки с холодным окрашиванием, в замысловатых костюмах, на мраморных и ониксовых подставках, с лицами, руками и ногами из покрытой разноцветной краской слоновой кости.

Шум в ушах Джейн стал громче. Она оглядела комнату, словно ожидая увидеть музыканта, сидящего в углу и наигрывающего на терменвоксе. Но звук, конечно, раздавался внутри ее и вскоре снова стих.

– Через год-другой наноимплантаты доведут до совершенства, – сказал Д. Д. Майкл. – Окончательный вариант будет так хорошо помещаться в мозгу, что те, кто удостоится чести иметь его, даже не заподозрят, что их свободная воля ограничена и они лишены возможности творить зло. Все свои решения и действия они будут воспринимать как результат свободного выбора. Мы так тонко настроим их ценности и мораль, что любое изменение позиции будет казаться плодом их собственных размышлений.

– И вы – именно вы – будете решать, что такое добро, что нравственно, а что нет, каковы правильные ценности.

До того как он посмотрел на Джейн, та и представить себе не могла, что улыбка может быть проникнута таким язвительным сожалением, таким едким презрением. Но голос оставался мягким, увещевающим – он продолжал нести свой вздор.

– Посмотрите на мир со всеми его ужасами, Джейн. Хаос. Война и несправедливость. Фанатизм и ненависть. Зависть и жадность. Правила насчет добра и зла, выработанные и утвержденные человечеством, – разве они когда-нибудь работали, Джейн? Все правила так или иначе ошибочны и поэтому непригодны к использованию.

Он отошел от козетки, повернулся к ней спиной, приблизился к окну, где стоял приставной столик черного дерева с перламутровыми инкрустациями, и стал рассматривать портрет кисти Тамары Лемпицкой, висевший над столиком: стильно одетый мужчина на фоне небоскребов, изображенный в характерном для художницы стиле – холодном, выразительном и мощном.