Еда, при всей ее простоте, показалась Джейн великолепной, как приговоренному к смертной казни и помилованному по ночному звонку губернатора кажется великолепной его первая еда после последней.

Чуть раньше, после событий на ранчо Бертольда Шеннека, Портер Уолкинс принял раненого Дугала Трэхерна и укушенную койотом Джейн, причем ему не сообщили, почему эту женщину разыскивают ФБР и все сколько-нибудь значимые силовые ведомства. Теперь, за вином и за обедом, она все объяснила. Доктор задал несколько умных зондирующих вопросов и совсем не счел всю эту историю слишком фантастичной.

От него она узнала, что теперь в сагу о Джейн Хок (непременная тема всех новостных выпусков) попал Лютер Тиллмен. Его жена и дочь Твайла, вернувшись из Миннесоты после короткого отдыха, увидели, что в доме все перевернуто вверх дном, и обнаружили труп агента внутренней безопасности Хью Дарнелла, убитого двумя выстрелами в голову из пистолета Тиллмена. Власти сообщили, что Лютер совместно с Джейн продавал сведения, подрывающие национальную безопасность, но оставалось непонятным, как сельский шериф вступил с ней в соглашение. Вторая дочь Тиллмена, Джоли, пропала; считалось, что ей грозит смертельная опасность. О Доменной Печи не говорилось ни слова.

Портер увидел, что эта новость явно расстроила Джейн.

– Как это – смертельная опасность?

– Опасность грозит не его дочери Джоли, – ответила она. – Вероятно, она находится с ним. Единственное объяснение этому… его жене и второй дочери ввели механизм управления. Они потеряны.

Запись с камеры Джейн можно было просмотреть на любом компьютере. После обеда Портер Уолкинс поставил ноутбук на кухонный стол, и они пронаблюдали за последними минутами жизни Дэвида Джеймса Майкла.

Видео оказалось менее ценной уликой, чем она предполагала. Картинка высокого разрешения была великолепной. Но вместо разговора Джейн с миллиардером раздавались только разнообразные электронные звуки, довольно схожие с шумом, который она время от времени слышала у себя в ушах, находясь в роскошной квартире.

– Этот скользкий сукин сын как-то включил систему, препятствующую записи звука, – сказала Джейн. – Наверное, нет смысла ненавидеть покойников, но теперь я ненавижу этого самодовольного говнюка больше, чем до его прыжка.

Доктор налил еще вина. Вино не могло прогнать ее боль, но все равно выпить было приятно.

Во второй спальне доктора стоял телевизор, и утром в четверг Джейн обнаружила, что самоубийство Дэвида Джеймса Майкла – главная новость после идентификации его останков. Она не ожидала, что ее имя упомянут в этом контексте; так и оказалось. Ее официально не связывали и со смертью супругов Шеннек, потому что это могло привлечь внимание журналистов к «Шеннек текнолоджи» и «Далеким горизонтам». Идиоты, называвшие себя аркадцами, не хотели такого внимания, ведь люди могли задаться вопросом: не являются ли все разговоры о продаже государственных секретов прикрытием истинной причины поисков Джейн?

Она совершила ошибку, слишком долго не выключая телевизор, и поэтому увидела интервью со своим отцом, знаменитым пианистом и пока не разоблаченным женоубийцей. Он прерывал текущие гастроли – дурная слава его дочери привлекала на концерты, как он говорил, «не ту публику», к тому же он считал недостойным зарабатывать на преступлениях «этой весьма нездоровой женщины». Скорее всего, он беспокоился, что Джейн до своей поимки сумеет отомстить за мать, поймав его в прицел снайперской винтовки.

Она проснулась поздно утром, почти днем, когда Портер Уолкинс принимал пациентов. Но к тому времени, когда они снова сели пообедать на кухне, она решила, что больше не может оставаться и должна уехать до наступления ночи.

Когда они принялись за овощной суп и сырные сэндвичи, Джейн сказала:

– Шеннек мертв, Д. Д. Майкл мертв. Все это было двухголовой змеей: одна голова – Шеннек, другая – Д. Д. По крайней мере, так я думала. Убрав Д. Д. таким способом, они считают, что загнали меня в тупик, что мне некуда идти. Но на самом деле они лишь показали, что у змеи не две головы, а больше. Чем дольше я остаюсь в тени, тем меньше вероятность обнаружить третью.

После обеда они прошли в гараж Уолкинса. Доктор помог ей погрузить багаж, а когда они встали у водительской двери «эксплорера», сказал:

– Я буду очень огорчен, если однажды узнаю, что демонстрировал вам свое врачебное искусство только для того, чтобы вас снова ранили, на сей раз смертельно.

– Я тоже буду разочарована.

Она обняла Уолкинса, и тот долго прижимал ее к себе. А когда отпустил, на его лице была написана печаль, которую раньше Джейн считала скорее игрой своего воображения.

Он сказал:

– Если вас когда-нибудь тяжело ранят вдали от Санта-Розы, все равно звоните мне. Я приеду к вам куда угодно, если смогу, или попрошу об одолжении кого-нибудь рядом с вами. Вы меня поняли?

– Да.

Он нахмурился:

– Я серьезно. Не говорите «да» только для того, чтобы отделаться от меня, дочка. – Увидев, что это слово удивило ее, он добавил: – Я старый дурак, а когда-то был молодым дураком. По крайней мере, я себе не изменял. Ни разу не женился, хотя несколько раз предоставлялась прекрасная возможность. Я смотрел, как мир катится в тартарары, и думал, что не хочу отвечать за появление в нем ребенка. Время идет, и вот он я: без детей, без жены, без обнадеживающих перспектив. Но если бы я вел другую жизнь, то, наверное, попытался бы принести в мир кого-нибудь вроде вас.

Джейн редко теряла дар речи и, пожалуй, никогда прежде не оказывалась в ситуации, когда любые ее слова лишь уменьшили бы силу сказанного другим человеком. Она снова обняла доктора и прижала к себе с такой же страстью, как и он ее.

Потом она села за руль «эксплорера», Уолкинс поднял гаражную дверь, и машина уехала.

Вечером в четверг она добралась до моста Золотые Ворота. Великолепное сооружение уже не было окутано туманом. Справа, со стороны океана, простиралась бескрайняя темнота, не считая света от кораблей, прибывающих из портов на другом конце света, огней Беркли и Окленда далеко на востоке и освещенных холмов за легендарной бухтой, выглядевших как сказочное королевство. В это мгновение трудно было представить, что есть те, кто презирает все творения человечества и само человечество, – не только аркадцы, но и многие-многие другие – и в своем человеконенавистничестве хочет уничтожить все созданное за тысячелетия борьбы и трудов, что есть и такие, для кого мир без людей был бы лучше.

Если бы один из них очутился сейчас рядом с Джейн, она могла бы сказать: «Черт побери, никакого мира нет, если ни один человек не видит его, такой мир не имеет ни цели, ни смысла, это всего лишь голая планета, которая вращается вокруг выгоревшего солнца. Мир не может смотреть сам на себя и восхищаться своими чудесами. Никакой реальности не существует, если ее не воспринимают представители разумного вида. Мы называем мир драгоценным, потому что видим его. Мы – это мир, мир – это мы, одно без другого – бессмысленный мираж».