сестры – собственной семьей: «Несколько дней я жила совсем с ними – в шесть утра ехала на Ордынку, возвращалась ненадолго домой, где была предотъездная (в Судак на лето. – Н. Б.) суета, а вечер опять проводила у них в обительском саду, и после вечерни одна сидела в темной домовой церкви, где только несколько лампадок горели и сестра тихо прибирала». Впервые именно в Обители Евгения встретила совершенно бескорыстную и чистую, благодатную – как бы естественную по ее непосредственности, но на самом деле сверхъестественно-мистическую, христианскую любовь. «Теперь вы – наша радость», – сказал о. Евгений. В его лице и через него Евгении Казимировне начала приоткрываться церковная – несказанная тайна. «О. Евгений, такой богатый любовью и соборованием, такой совершенный священник, – не проповедник, не прозорливец, а тихий вратарь благодати. Через него меня озарила тайна священства, самая, самая непостижимая для меня, и какой-то мир и счастье давала мне каждая его беседа»[879]: переживания Евгении говорят о том, что она стала церковным человеком. Но поначалу ей трудно было понять, что благодатный Дар – это только залог спасения, что его надо беречь и возгревать. С неизбежностью Евгения возвращается из атмосферы Обители в свою жизнь – к своим привычным представлениям и проблемам. Начинается вновь полемика с теософией, встреча с «Землей» – весенней крымской природой – вбрасывает в «бессилье тоски»: языческая радость, упоение зноем и ароматами уже не для Евгении, в Таинстве у нее атрофировались соответствующие органы восприятия… Но христианская жизнь – это колебание чашек весов. Церковь стала для Евгении спасительной реальностью, и, вопреки смущающим помыслам, она держится за нее. Спустя год после миропомазания она признается Иванову, что истина Церкви для нее значимее ивановского – до конца не изжитого влияния: «И все же мои самые-самые близкие для меня и освобождающие знания я черпаю <…> в церковных таинствах»[880]. Церковь не только внесла в жизнь Евгении новый опыт любви – она непрерывно вдохновляла ее как мыслителя.

Уже придя к Церкви, Евгения не прекращала искать свой личный, – одновременно и церковный, – духовный путь, стремилась сохранить – при этом освятить и возвысить собственную идентичность. Она была как бы обречена до конца жизни на подобные искания, остановиться и успокоиться ей не было дано. В конце 1912 г. она так передавала свое сокровеннейшее – почти неуловимую экзистенцию: «Сквозь все, через все ищу свою, единственную, пусть безвидную, тихую правду, но, на которую вступив, сразу станешь близкой всем, со всеми в единении, в браке вечном – и иногда вот-вот она мерещится и узнаешь ее по тому, как легко и любовно несешь свое одиночество»[881]. Но и в 1914 г. в письмах звучит тот же мотив: «А в душе среди всего зреет беспокойное чувство искания своего, определенного пути, своей позиции перед Богом… Остро встает вопрос: с кем же я? кто мне ближе в религиозном чувстве?» Ответ в тот момент колеблется между Анжелой из Фолиньо, Рамакришной и… Штейнером, от которого Евгению уже годом раньше вроде бы отвел Бердяев…[882] Как губка, Евгения впитывала – ради самопознания – чужой духовный опыт. И наиболее устойчивым стало ее убеждение в том, что в христианстве она должна реализовать себя как женщина, – освятить в себе не что иное, как «женскость».

Вместе со всем Серебряным веком Евгения напряженно размышляла над «проблемой пола». Ее искания здесь следовали установкам Иванова: мистагог ратовал за полное и, так сказать, имманентное раскрытие в человечестве женского начала, подавляемого всяким вмешательством «мужественности» («О достоинстве женщины»). Не случайно соответствующие идеи Евгения излагает именно в письме к Иванову: «Только Вами и моей любовью порождено это знание». Данное письмо 1910 г. – предельно откровенное, кенотически-исповедальное – созвучно ивановским представлениям о новом матриархате. Евгения в нем заявляет о своей «вере в тайну женскую, которая не вся раскрыта, которая раскрывается через нас, живущих, и раскрытие которой – для всего мира, потому что каждое новое большое восхождение совершается через новое в женщине». Общечеловеческий – надгендерный, так сказать, пафос христианства, Павлова убежденность в том, что для человека «во Христе» – в Церкви как Христовом Теле, пол утрачивает свою антропологическую ценность и власть, отрицались новым религиозным сознанием. Восходящую к «религиям бытия» ивановскую языческую интуицию Евгения хочет христианизировать: ссылаясь на преподобного Серафима (у него богоискатели Серебряного века находили порой подтверждение самым своим фантастическим идеям[883]), она признает в будущем «новую святость, женскую» и себя относит к ее первым ласточкам. Евгении 32 года, но по-женски она не определилась – «ни страстная любовница, ни монахиня, ни мать, ни артистка». Однако никакой ущербности от этого она не ощущает: «Дни мои полны, и всегда я в милости хожу, как настоящая женщина». И эту свою идентичность «Царь-Девицы» – глубокое чувство личного женского достоинства, связанное с целомудрием и всегдашней высотой помыслов (а отнюдь не с «феминизмом» по Иванову и Зиновьевой), Евгения хочет конципировать с помощью представления о новой женской святости, предвестником которой для нее было монашество бенедиктинок и намек на которую Евгения год спустя найдет в Обители великой княгини. «Я крепка теперь священным и ответственным сознанием и моей нужности миру, – делится она с Ивановым “последними”, глубочайшими для себя вещами. – Знаю, что и одиночество мое, и безбрачие нужно для того, чтобы во мне зрело не прежнее, монашеское, и не древнее, когда была мощь у женщины, а это новое, желанное»[884].

Более поздние дневниковые запись Евгении уточняют ее «женский» церковный путь. Дабы прийти к себе самой, она искала свой высший прообраз в евангельской мистерии. Все же не только с Марфой и Марией она мистически соотносила себя: свою любовь она возводила к материнской любви Богородицы; дева, она свой Идеал искала в Деве Пречистой. Идея семьи, материнства, детства, младенчества вообще была одной из главных для Герцыков; игра, дитя, колыбель – не только ключевые образы стихов и прозы Аделаиды Герцык, но суть и парадигмы ее жизненного строя[885]. Евгения же, не будучи матерью, пыталась концепт материнства постичь глубинами души, приобщив его к Богоматеринству Назаретской Девы. «Вернулась из церкви (судакской Покровской) – вот, вот тайна блаженная наша: пока Христос дитя, я – мать. Потому колыбельна так церковь»[886]: Евгении кажется, что вот она поймала свою церковную интуицию, на мгновенье мистически отождествившись с Богоматерью. В другом «уловлении» ее опыт расширен – «материнство» восполнено более для нее понятным «детством» (учитывая «Отче наш», это общехристианская, а не просто «герцыковская» интуиция): «Я прихожу туда (в храм) из своего восхождения как Мать любить Христа