живого присутствия.

1960

Из книги

ЖЕЛЕЗНАЯ МОНЕТА{436}

ПРЕДИСЛОВИЕ

Давно перешагнув за семьдесят лет, отпущенных человеку божественным Духом, даже самый бестолковый писатель начинает что-то понимать. Прежде всего, собственные границы. Он с умеренной надеждой осознает, за что ему стоит браться, а что — и это гораздо важней — для него заказано. Подобный, может быть, не слишком приятный вывод распространяется как на поколения, так и на отдельного человека. Я уверен, что время пиндарических од, трудоемких исторических романов и рифмованных прокламаций прошло; вместе с тем я столь же чистосердечно верю, что беспредельные возможности протеического сонета или уитменовского верлибра по-прежнему не исчерпаны. И ровно так же уверен, что универсальная эстетика на все случаи жизни — не более чем пустая иллюзия, благодарный предмет полуночных кружковых бдений или источник беспрерывных самоослеплений и помех. Будь она единой, единым было бы и искусство. А это явно не так: мы одинаково радуемся Гюго и Вергилию, Браунингу и Суинберну, скандинавам и персам. Железная музыка саксов притягивает нас не меньше, чем зыбкие красоты символизма. Каждый самый случайный и малозначительный сюжет требует своей эстетики. Каждое самое нагруженное столетиями слово начинает новую страницу и диктует иное будущее.

Что до меня, то я осознаю, что следующая ниже разнородная книга, которую судьба день за днем дарила мне весь 1976 год в университетском запустении Ист-Лэнсинга{437} и в моей, снова обретенной потом, родной стране, вряд ли будет намного лучше или намного хуже своих предшественниц. Это скромное предвидение по-своему развязывает мне руки. Я могу позволить себе некоторые прихоти, ведь судить меня все равно будут не по тому, что я здесь написал, а по довольно неопределенному, но достаточно точному образу, который обо мне составили. Поэтому я могу перенести на бумагу темные слова, которые услышал во сне и назвать их «Ein Traum». Могу переписать и, вероятней всего, испортить сонет о Спинозе. Могу попытаться, сместив ритмические акценты, расшевелить классический испанский одиннадцатисложник. Могу, наконец, предаться культу предков и другому культу, озарившему мой закат: германским корням Англии и Исландии.

Не зря я родился в 1899 году: все мои привычки — из прошлого века и еще более давних времен, я всегда старался не забывать роды своих далеких и уже полустертых временем предшественников. Жанр предисловия терпим к признаниям, так вот: я безнадежный собеседник, но внимательный слушатель. Никогда не забуду разговоров с отцом, с Маседонио Фернандесом, Альфонсо Рейесом и Рафаэлем Кансиносом-Ассенсом. Знаю, что о политических материях мне высказываться неуместно, но, может быть, позволительно добавить, что я не верю в демократию, диковинное извращение статистики.

X. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 27 июля 1976 г.

ПОЛКОВНИК СУАРЕС

Чеканенный из скорбного металла,

Он возвышается над кромкой мрака.

По тротуару юркнула собака.

Ночь истекла, а утро не настало.

Он видит город свой над бесконечной

Равниною в усадьбах и загонах —

Простор, посильный разве что для конных,

Уснувший мир, исконный и навечный.

Ты брезжишься за вековою тенью,

Мой юный вождь, распорядитель боя,

Что стал твоей и общею судьбою, —

В Хунине, блещущем, как сновиденье.

Над Южной ширью снова, как в начале,

Ты высишься в безвыходной печали.

КОШМАР{438}

Король мне снился. Он вставал из мрака

В венце железном, с помертвелым взглядом.

Я лиц таких не видел. Жался рядом

Жестокий меч, как верная собака.

Кто он — норвежец, нортумбриец? Точно

Не знаю — северянин. Бородою

Грудь полускрыта, рыжей и густою,

И безответен взгляд его полночный.

Из зеркала и с корабля какого,

Каких морей, что жизнь его качали,

Принес он, поседелый и суровый,

Свое былое и свои печали?

Он грезит мной и смотрит с осужденьем.

Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.

КАНУН

Песок, бегущий струйкою сухою,

Неутомимое теченье рек,

Воздушней тени падающий снег,

Тень от листвы, застывшие в покое

Моря, валы с неверным гребешком,

Старинные дороги мастодонта

И верных стрел, полоска горизонта

(Точнее — круг), туман над табаком,

Высокогорья, дремлющие руды,

Глушь Ориноко, хитрые труды

Огня и ветра, суши и воды

И скакунов пустынные маршруты

Тебя отгородили от меня —

И все мгновенья ночи, утра, дня…

КЛЮЧ ИЗ ИСТ-ЛЭНСИНГА{439}

Худит Мачадо

Кусочек стали с выточенным краем,

Завороженный смутною дремотой,

Вишу я у безвестного комода

На связке, до поры незамечаем.

Но есть на свете скважина в стеклянной

Двери с железной кованою рамой —

Единственная. А за ней — тот самый

Дом, и неведомый, и долгожданный.

Там зеркала сизеют в пыльной дымке,

И чуть маячат за всегдашней мглою

Ушедших смеркшиеся фотоснимки

И фотоснимков тусклое былое.

Рука однажды той двери коснется,

И наконец бородка повернется.

ЭЛЕГИЯ О РОДИНЕ{440}

Восход поблескивал стальным чеканом.

Его ковали хутора, пустыни,

пять-шесть семейств и — в прошлом и поныне —

недвижный мир в покое первозданном.

Потом бразильцы, тирания{441}. Длинный

реестр геройства и великолепья.

История, сорвавшаяся с цепи{442},

став всем для всех на краткий миг единый.

Растраченное попусту наследье,

высокий цоколь, праздничные даты,

высокий слог, декреты и дебаты,

столетья и полуторастолетья —

лишь уголек, подернутый лиловой

золою, отсвет пламени былого{443}.

ГЕРМАН МЕЛВИЛЛ

Он был по крови связан с морем предков —

стихией саксов, кликавших моря

«дорогами китов», объединяя

две разные безмерности — кита

и бороздимого китами моря.

Он породнен был с морем. И когда

он эту хлябь воочию увидел,

он вмиг узнал ее: он ей владел,

входя в моря Священного Писанья

и катакомбы вечных архетипов.

Он, человек, вручил себя морям

и — дни за днями —