сумерки. Фонари не горели, в редких окнах мерцал густо-жёлтый свет керосиновых ламп, но высокий дореволюционный дом, на четвёртом этаже которого жил Ваня Туровцев с матерью, был заметен издалека — единственный на всей Тарасовской он светился электричеством. Илья шел снизу, от Саксаганского по противоположной стороне, и, чуть не доходя до дома Туровцева, свернул во двор — нужно было расспросить кого-нибудь, что происходит. Щедрая иллюминация выглядела странно и настораживала.

Двор был проходным, тёмная подворотня вела в небольшой внутренний дворик, а оттуда ещё одна выходила к маленькому саду на Владимирской. Илья пробегал чередой этих дворов бессчётное число раз, когда со стадиона заглядывал к Туровцеву. В майские вечера вроде этого здесь всегда было шумно и многолюдно, теперь же только тускло темнели окна, отражая тишину брошенного людьми жилья. Но в дальнем углу Илья заметил двух мальчишек, возившихся возле угольного подвала.

— Здорово, пацаны, — подошел к ним Илья. — А что это у вас соседи в доме напротив электричество жгут, деньги не экономят?

Мальчишки молча встали плечом к плечу и отвечать не спешили, внимательно разглядывая Илью.

— Я из лагеря освободился. Хотел зайти к приятелю, переночевать, а тут иллюминация такая, будто свадьбу гуляют.

— Это немецкий дом, — наконец ответил один из мальчишек. — В нем немцы живут, им дают электричество.

— Наших всех оттуда давно выселили, — добавил второй. — Ещё осенью.

— Что же за немцы такие там поселились? — на всякий случай спросил Илья.

— На Толстого, возле «ботаники», в двадцать пятом доме — железнодорожная полиция.

— Гестапо там железнодорожное. Они оттуда.

— Приятные у вас соседи, — прищурился Илья. — Двадцать пятый охраняют, наверное. А этот нет, правильно?

Мальчишки переглянулись и кивнули.

— Не охраняют… Так это же здорово, правда? Ладно, вижу, моя встреча с другом отменяется.

Стройный план, составленный Тимошенко, получил ещё одну, на этот раз крупную, пробоину. Илья был уверен, что подготовился к любым неожиданностям, он знал, куда пойдёт, если не встретится с Туровцевым, и всё же был сильно раздосадован. Всё посыпалось ещё в Кобеляках и продолжало развиваться какими-то дикими зигзагами. Впрочем, он жив, ничто пока не грозит ему явно, просто надо быть осторожнее и внимательнее, ещё осторожнее и ещё внимательнее. Илья кивнул мальчишкам, нырнул в подворотню, и несколько минут спустя вышел на Владимирскую.

Когда-то у киевских подростков особым шиком считалось пройти полгорода дворами и проходными подъездами, выходя на улицы, только чтобы пересечь их. Теперь для Ильи такой путь был единственно возможным — он не знал точно, когда в городе начинается комендантский час, и рисковать без необходимости не хотел. Всё так же, дворами, Илья добрался до Собачьей тропы. Он шел на Печерскую площадь, там жила подруга Феликсы, Ира Терентьева, первая в его списке запасных.

Всего лишь по одной причине Илья решил остановиться у Туровцева, а не у Терентьевой — он не хотел ставить под удар девушку. Всё-таки его появление в любом доме становилось огромным риском для хозяев. Но раз уж так случилось, что Ивана выселили, искать его Илья, конечно, не станет. Квартира Иры подходила ему куда больше — дорога от её дома на Печерской площади до Дома культуры завода «Арсенал» занимала от силы пятнадцать минут, а в его деле каждая минута отделяла жизнь от смерти.

Поднимаясь Собачьей тропой, Илья дошел до Кловского спуска и по привычке чуть было не свернул к себе домой. По этой, не самой удобной, но короткой дороге сотни, тысячи раз он ходил на стадион, по ней же возвращался с Феликсой домой. Желание немедленно идти в Крепостной переулок было так велико, что он остановился и, крепко стиснув зубы, несколько минут смотрел в сторону своего дома, хотя видеть его не мог. Он мог только стоять и смотреть, а должен был развернуться и пройти последние полкилометра до Печерской площади. Эти полкилометра дались Илье так же тяжело, как когда-то дорога от Градижска до Кременчуга.

Глава восемнадцатая

Случайность и необходимость

(Киев, май 1942)

1.

Печерская площадь — торговая, она всегда была такой. В городе, по старой памяти, многие называли её Базарной. Печерск не деловой Подол, это район монастырей, казарм, военных училищ и старых солдатских слобод. В тридцатых закрыли многие монастыри, но верующие, веками приходившие поклониться киевским святым, не отказались от своего обычая и при большевиках. На Печерском базаре смешивалось все. Толпились у церковных лавок паломницы в домотканых юбках и плисовых жакетах, укутанные в платки, так, что даже глаз не разглядеть. Вокруг них крутилась местная шпана, задирая бестолковых тёток, шныряли перекупщики, торговали крестьяне, зло и зорко присматривая за своим товаром, уныло поёживались горожане, пытаясь продать или обменять на еду что-то из одежды. Тут же по-хозяйски расположились кожевники и кузнецы. Война войной, а металл и кожа нужны всем и всегда.

В поисках работы Гоша Червинский обошел базар дважды. Становиться рядом со стариками и продавать одежду он не хотел, вещей оставалось мало, самому скоро ходить будет не в чем. На базаре нужна сила, и, значит, работа будет — загружать, разгружать, нести, катить. Не сейчас, так позже дело для него найдётся. Гоша присел на старую колоду, вросшую в кучу мусора на углу Миллионной. Сложная торговая жизнь разворачивалась перед ним.

Первые этажи домов, выстроенных по периметру площади в 1880-х, прежде занимали лавки — галантерейных, бакалейных, москательных товаров. К началу тридцатых частную торговлю на Печерской площади придавили налогами и закрыли, но теперь она открылась снова. Перетерпев власть коммунистов, люди вернулись к тому, чем занимались всегда, не зная, что их ждёт не то что через год, но даже через день. Здесь торжествовала жизнь неприглядная и грубая, неизменно тянувшая к земле высокие идеи, но оказавшаяся стойче любой из них. Жизнь сопротивлялась чужой силе пока могла, если же не могла — уступала ей, но со временем разъедала и силу, и тех, кто за ней стоял, потому что сама была силой, медлительной, тягучей, питавшейся из таких древних глубин, до которых пришельцам с их идеями было не только не добраться, но и не понять, откуда бьет источник.

Гошу призвали в армию осенью сорокового года и отправили в Закавказье. Он служил в дивизионе бронепоездов на границе с Турцией. Осенью сорок первого, в октябре, когда немецкие войска заняли юг Украины и подходили к Ростову-на-Дону, дивизион перебросили прикрывать переправы через Дон. Гоша был наводчиком 76-миллиметрового орудия на тяжёлом бронепоезде, оборонявшем Аксайскую переправу. В конце ноября артиллерия и авиация немцев оставили от его поезда гору искорёженной, дымящейся брони. Пушки были разбиты; отступая, команда не