Я посоветовал ему проявлять осторожность, но было уже слишком поздно. Он также получил сильный выстрел в маску пушки. Хофкнехту повезло больше – он попал бронебойным снарядом вражескому танку в подбрюшье, затем вслед за первым отправил и второй снаряд. Русский экипаж тут же спешился. Когда наш танк подъехал ближе, сконфуженные советские танкисты сдались в плен. Подойдя ближе, Хофкнехт оценил мощь брони неприятельского стального монстра, толщиной не менее 20 сантиметров, которому три моих снаряда попали прямо в лоб. Один из них пробил броню и проник внутрь сантиметров на десять[165]. Даже пушка «Ягдпантеры» не смогла пробить такую броню. Но, несмотря на это, мне было обидно, что я проиграл дуэль после 75 побед[166].

Последние страницы дневника Ганса Шойфлера

Эти строчки были написаны под несмолкаемый аккомпанемент свиста снарядов, оглушительных взрывов и плеска бурного Балтийского моря, когда парализующая неуверенность и тупое отчаяние снедали наши сердца, а ненасытная борьба за существование пожирала последние остатки наших сил.

Нет никаких сомнений в том, что отдельные части текста могли быть исправлены и, на основании знаний, полученных к 1967 году, сейчас описаны более драматически, но страницы моего дневника – некоторые пожелтели и истрепались – рассчитаны на то, чтобы стать свидетельством моих мыслей и чувств в самые трудные дни моей жизни, которые переданы моими тогдашними словами. Это восхваление исполнения долга без всяких фанфар и во имя безоговорочного фронтового братства должно прозвучать на мелодию далекого 1945 года.

7 мая 1945 года. Последние десять дней, находясь на низинах в устье Вислы к северо-востоку от Данцига, мы участвуем в боях, ведущихся с невиданной в истории войн жестокостью. Это война на изнурение противника, не имеющая аналогов.

Фигуры без оружия в потрепанной форме с серыми лицами и глубоко провалившимися глазницами, в которых затаился страх, копошатся на проложенных здесь бревенчатых дорогах, день и ночь торопливо направляются в тыл. Это оставшиеся в живых солдаты разгромленной армии с Земландского полуострова (Оперативная группа «Земланд») и Кенигсберга[167], которым каким-то чудом с самыми невероятными приключениями удалось пересечь дельту Вислы.

Среди них много раненых. Повязки на них заскорузли и почернели от грязи. Но никто не соглашался сменить эти повязки на новые и свежие. Идти и только идти. Только в тыл! Выбраться поскорее из урагана стали и свинца, осколков и пуль. Прочь от передовой, где нет места жалости! Русские установили легкие артиллерийские орудия и неустанно обстреливали их, иногда в отдельных местах с расстояния 800 метров.

«Ратш-бум» – так мы называли эти орудия. Стреляли не только из орудий. Стреляли и из десятков «сталинских оргбнов», но и – их было больше всего – сотен минометов. С той стороны рукава дельты Вислы на нас летели из ста восьмидесяти тяжелых орудий «чемоданы». Со стороны Балтики по нас била корабельная артиллерия русских кораблей.

Советские танки – ИС-2, «Шерманы», Т-34 – и бесчисленные противотанковые орудия ведут бои за побережье, за главную дорогу для бронетехники.

Наш 1-й батальон 35-го танкового полка – если быть более точным, 80 оставшихся в живых бойцов и 12 «хромых» танков Pz V «Пантера» – был переброшен в помощь 7-й пехотной дивизии в район косы Фрише-Нерунг восточнее Шнакенбурга. Линия фронта немного стабилизировалась. Она протянулась на 2 километра от лагуны (залив Фришес-Хафф) до берега Балтики. Две-три первые позиции были постоянно укомплектованы людьми.

Но русские войска в буквальном смысле стирали траншеи с лица земли огнем своих орудий крупного калибра. Кровопролитные бои кипели в лесу Фёрен. Осколки снарядов как бритвой срезали макушки деревьев. Противник обрушивал на нас огонь, заметив даже малейшее движение в наших окопах. Эвакуировать тяжелораненых удавалось лишь за счет новых раненых – тех, кто их спасал, и без того множа число жертв.

Небо было пронзительно-голубым. Погода стояла на удивление хорошая. Не было ни единого часа, ни единого дня или ночи, чтобы какой-либо русский самолет не пролетал, рокоча двигателями, над верхушками деревьев. Постоянно, с раннего утра и до позднего вечера, советские летчики ходили кругами над лесом и на бреющем полете охотились за теми, кто находился в окопах. Они поливали огнем пушек и пулеметов дороги, где замечали хотя бы подобие движения. В чахлых лесах постоянно гремели выстрелы и взрывы. Ломались ветви и стволы деревьев, затем над нашими головами появлялась очередная дюжина вражеских самолетов. Но не было огня зенитных орудий, ни один немецкий самолет не поднимался в небо.

Не имевшая никакой поддержки, забытая богом и всем остальным миром 2-я армия – точнее, ее остатки – вела бескомпромиссную борьбу с врагом. Какое-то время мы сражались не за нашу родину, мы больше не добивались дешевой победы. Мы стояли там потому, что тысячи беженцев с полными страха глазами и дрожащими конечностями благоговейно ждали в устье Вислы и на косе Хель прибытия кораблей, в которых состояло их спасение. Десятки тысяч уже успели подняться на борт кораблей. Фронт должен был держаться любой ценой, иначе этих людей ждет верная смерть!

Затем раздается чистое пение двигателей бомбардировщиков американского производства «Бостон»[168]. Двадцать… сорок… шестьдесят… затем пение переходит в оглушительный рев. Мучительно долгие минуты… Земля вздрагивает и сотрясается… Секунды, которые кажутся часами… Потом звучат душераздирающие вопли раненых: «Санитары! Сюда!» Это было самое кошмарное.

Одного этого было достаточно, чтобы сойти с ума. Этого было достаточно, чтобы впасть в отчаяние от бесчеловечной войны, в которой у сторон были неравные силы. Но, несмотря на это, каждый солдат знал, что мы должны держать оборону до тех пор, пока последний беженец и последний раненый их боевой товарищ не окажется на корабле.